Там, где рождается любовь. Нейронаука о том, как мы выбираем и не выбираем друг друга - Стефани Качиоппо

Именно это и произошло с Югеттой. После инсульта она не замечала предметы слева, но в то же время стала необычайно внимательна к предметам справа. А когда Югетта окончательно восстановилась после реабилитации, то как художник стала мыслить более аналитически. Помимо того что мозг компенсировал повреждения, вновь сформированные ментальные связи позволили не только восстановить утраченные функции, но и развить новое удивительное видение.

Хотя Югетта была уникальна во многих отношениях, ее восстановление прошло по схеме, которую я вскоре смогла наблюдать у десятков других пациентов. Часто именно страсть к чему-то — призванию, хобби, человеку или чему-то еще, что они любили больше всего в жизни, — помогала им вновь обрести утраченные навыки или способности. Я читала о силе любви в научно-популярной литературе по психологии, слышала, как ее воспевают в балладах, и даже восхищалась ею в детстве, наблюдая за своими родителями, но только на практике узнала, что она на самом деле может играть важную, хотя и еще не изученную роль в работе мозга. И тогда я начала задумываться о том, что именно любовь может быть ключом не только к восстановлению поврежденного мозга, но и к росту его активности в здоровом состоянии.

Глава 4. «Машина любви»

Правду легко понять, когда она раскрывается, главное — раскрыть ее.

Галилео Галилей

До моего прихода в нейронауку лишь несколько исследователей пытались использовать ее инструменты для изучения любви[63]. Одна из причин в том, что это чрезвычайно сложная тема для исследований. Закономерности, по которым мозг кодирует связь между двумя людьми, не так легко обнаружить, а тем более измерить или подставить в математическое уравнение. Я чувствовала себя Ньютоном, размышляющим о гравитации — невидимой силе, о которой я знала, но которую пока не могла объяснить.

Была и другая, более деликатная проблема — скептическое отношение моих коллег к тому, являются ли вообще нейронные основы любви достойным предметом исследований.

«Нейронаука любви? Пожалуйста, скажите, что это шутка, — усмехнулся один из моих научных консультантов в Женеве. — Это самоубийство для карьеры. Никто не будет это спонсировать и публиковать».

Ему казалось, что я создаю научный эквивалент сахарной ваты, как будто все, что связано с романтикой, недостаточно серьезно и основательно. Он был далеко не единственным, кто сказал мне, что любовь — это слишком милая тема для серьезного ученого, но он был наиболее прямолинейным. И поскольку в тот момент я еще училась в аспирантуре, у него были самые большие шансы изменить мое решение.

«Вы так усердно работаете, чтобы получить докторскую степень. Зачем растрачивать усилия на нечто столь обыденное и… простое?»

Простое? Это определение потрясло меня. Простой является химическая формула соли: молекула натрия и молекула хлора. Формула неугасающей любви? Это куда сложнее. И ученые, не имеющие предубеждений, это понимали. Жаль, что тогда я не знала о работе экономиста Питера Бэкуса, который подсчитал, что во всей Вселенной больше разумных инопланетных цивилизаций, чем подходящих ему женщин на планете Земля.

Любовь никогда не была простой. Пока этот научный консультант вещал, я думала о многих женщинах-социологах, которые были до меня, о таких первооткрывательницах, как Элейн Хэтфилд, Эллен Бершайд, Барбара Фредриксон, Лиза Даймонд и Сьюзен Спречер, которые серьезно изучали психологию любви.

Вежливо выслушав лекцию профессора, я удалилась, аккуратно закрыла за собой дверь и прошептала себе под нос: «Выкуси!» Как уважающий себя ученый может пренебрегать чем-то явно значимым для человечества только из-за того, как это звучит или выглядит? Не наша ли это работа как ученых — задавать вопросы, которые другим даже не приходили в голову?

В его защиту могу сказать, что вопрос о том, не является ли то, что люди называют любовью, слишком обширным, неопределенным и субъективным предметом для плодотворного изучения, все же стоял. Можно ли считать любовь совокупностью базовых чувств, таких как влечение и привязанность, «второстепенной эмоцией», как однажды спела Тина Тёрнер? А может, для разных людей это слово означает совершенно разные вещи и все зависит от характера человека, его классовой принадлежности и культуры? Вероятно, мне необходимо сузить рамки исследования.

Это предположение подтвердилось, когда я подала заявку на грант со словом «любовь» в названии. Заявку отклонили. Позже я отправила такую же заявку, почти слово в слово, но заменила «любовь» на «парную связь» — и получила грант.

Хотя у ученых и были поначалу некоторые сомнения в ценности изучения любви, пресса очень быстро заинтересовалась моей работой. Особенно перед Днем святого Валентина, когда я получила приглашения на интервью от журналов Scientific American и National Geographic. После первых статей коллеги начали подтрунивать надо мной и называть меня доктор Любовь. Освещение этой темы в СМИ также привлекло к ней внимание студентов-старшекурсников, у которых вскоре появилась личная заинтересованность в моем исследовании: оно могло помочь им разобраться с их собственными университетскими романами.

В 2006 году я переехала из Женевы в Нью-Гэмпшир. Там я занималась исследованиями на кафедре психологии и нейронаук Дартмутского колледжа вместе со всемирно известными нейроучеными Скоттом Графтоном и Майклом Газзанигой. Новый язык, новая культура, новый климат — я ощущала себя не в своей тарелке, пока не попала в лабораторию со сканерами и компьютерами для изучения мозга. Я засиживалась там по ночам и по выходным, изучая данные.

Довольно часто в рабочее время ко мне приходила какая-нибудь студентка с особой просьбой. Обычно каждая девушка брала с собой группу поддержки из одной-двух подруг. Студентки узнавали о моей работе из листовок, которые я развесила в библиотеке. На них было написано: «Разыскиваются влюбленные женщины».

В первый раз после тихого стука в дверь моего кабинета я услышала неуверенное покашливание и робкий вопрос: «Извините, Стефани… У вас найдется минутка поболтать?»

Хотя я уже писала научные статьи на английском, разговорный язык пока был для меня непривычен, и слово «поболтать»[64] меня смутило, поскольку по-французски оно означает «кошка». Но мне все же показалось, что девушка хочет поговорить.

— Пожалуйста, садись.

Студентка села, засунула руки в карманы джинсов и начала краснеть. Подруги подтолкнули ее:

— Давай просто спроси!

— Хорошо, — сказала она, а затем обратилась ко мне с просьбой, которую я слышала в тот год тысячи раз: — Можно воспользоваться вашей «Машиной любви»?

В заявке на патент я указала: «Система и метод обнаружения специфического когнитивно-эмоционального состояния у субъекта»[65], но студенты предпочли название «Машина любви», и оно прижилось. Это был разработанный мною десятиминутный компьютерный тест, который, по мнению студентов, предоставлял им помощь в выборе между двумя потенциальными партнерами.