Уроки любви - Людмила Бояджиева

— Может, и вправду, мама, у нас с тобой что-то особое на роду написано? Глядишь, и переменится все, словно в сказке волшебной.

— Нет, детка, нет. Я не тут уже… Вот только скажи… Скажи, Настенька, раз мне дожить до внуков не суждено, скоро ль ждать ребеночка? Почти пять годков мужней женой живешь.

Настя вздохнула:

— А про это тебе цыганка ничего не рассказывала, — ну, будут ли у меня дети и каково замужество выйдет?

— Говорила, темно и смутно, что по-особому судьба твоя выйдет, а вот к лучшему ли. — не объяснила.

— И вправду, все у меня как-то не так, мама. Как-то вкось. Прости, что отдаленно от тебя жила — душой отдаленно — ни жалобами, ни радостью, ни вопросами не досаждала.

— Бог с тобой, Настенька! Я ж все понимала — ты у бар на хлебах, вроде воспитанница в доме при увечной дочери. А они тебе вместо родителей, благодетели. Куда же было мне, прачке, каторжнице, соваться?

— А вот теперь мне так и подступают вопросов тысячи и совет твой материнский знать хочу, и понимаю — нету ближе тебя человека на свете.

— Мужу доверься. Он добрый, жалостливый, только грудью слаб. Ты уж позаботься о нем, деточка, вместе век доживать.

— Мам, а вдруг мы с Игнатием Прокловичем не пара? Нет, ты не подумай дурного, — я перед алтарем клятву дала и держать ее буду. Только что-то во мне самой его близости противится… Поцеловать. приголубить хочу, а внутри от его ласк все сжимается, словно каменное становится. Не допускает его плоть моя, не хочет… Может, это нам Боженька детей иметь не велит?

— Да как же так? К чему же тогда узы брачные, церковью освященные, как не ради детей, Богом предписаны?.. Эх, доченька, исповедаться бы тебе сходить, причаститься… А, может, к доктору за советом сходишь… Вижу и сама, что как-то неладно твое супружество складывается.

— Не тревожься, мамочка. Я все сделаю. Покаюсь, отмолюсь. Только ты постарайся еще пожить. Ты нужна мне. — Уронив голову на тяжело вздымающуюся грудь умирающей, Настя заплакала, горько жалея о том, что не успела сказать и сделать хорошего для этой кроткой, покорно несшей свой крест женщины. Так и жила рядом, словно чужая.

— Не надо, не надо, детонька. Всю рубаху мне слезами вымочила. — Анна Тихоновна гладила густые волосы дочери. — А коса-то у тебя знатная — богатство целое… Вишь, я тебя и не помню когда последний раз гладила… А когда маленькая была, идем мы с тобой по улице — голодные, рваные, а господа с завистью на мое чадо оглядываются: глазенки что у лани, кудри до пояса, как у ангела. Стереги косу, дочь, обо мне память. А я там за тебя изо дня в день, целую вечность, молиться буду.

Сдернула женщина с головы косынку — и густые волны — блестящие, тяжелые, по больничной подушке шелком рассыпались. Впервые заметила Настя красоту эту и лицо матери — чудесное, кроткое, как на иконе писаное.

…«Беда не ходит одна», — вздохнула, крестясь, старшая медсестра инфекционного отделения, глядя вслед уносящим в морг носилки санитарам. — Ты уж сама, Анастасия, поберегись, и мужа своего от заразы предохрани. Вещички-то все, что на тебе и на Анне были, пожечь надо.

— Мне не страшно, Карповна, я заговоренная. Даже руки карболкой не мыла.

— Дивлюсь я на тебя, голубушка, — не здешней ты породы, не мирской. Даром. что замужем. Уж лучше б в постриг пошла… Поверь, я всяких людей навидалась… Ну, живи, как знаешь. А всегда знай — мы тут тебе рады будем. Не всякий раз такую милосердную душу встретишь. — Пожилая женщина перекрестила вслед уходящую Настасью и почему-то подумала, что придется им еще свидеться.

Четыре месяца минуло после этого разговора, и снова перед Клавдией Карповной стояла печальная молодая женщина.

— Анастасия Климова, что ли? И узнать трудно. Что с тобой, девонька, злоключилось?

— Работать к вам пришла. Вы уж, Карповна, поговорите за меня с доктором. Мне жалованья большого не надо. Только… — Она показала узелок с вещами. — Только угол бы мне при больнице выделили. Я и в ночь работать стану, и за самыми болящими ходить не брезгую.

— Да ты присядь. Пошли в мою комнату, валерианочки накапаю, Зеленина. А то и чайком со спиртом согреемся.

— Люблю я здесь сидеть. — Оглядела Настя знакомую комнату. — Покойно, тихо, и шкафы эти с пузырьками, вроде такие всесильные, исцелять от всего могут. А на самом-то деле — все пустое, пустое…

Отпоив рыдающую женщину валерианкой, Клавдия Карповна выпытала помаленьку ее печальную историю.

Едва похоронив мать, бросилась Настя выхаживать занемогшего мужа. Только скоротечная чахотка — как клеймо сатанинское — получил — не отвертишься, быстренько, хочешь, не хочешь, с этого света уберешься. Отмаялся, сердечный. Денег от распроданных вещей едва хватило, чтобы похоронить покойника честь по чести. Хорошо еще фабрика помогла. Да и там, управляющий, узнав в молодой вдове-просительнице непокорную секретаршу, урезал вспомоществование.

Оказалась Настя с узелком на улице. Постояла на уголке, раздумывая, в какую сторону отправиться, а здесь, откуда ни возьмись, Матильда — в новой кружевной шали и шляпке с лентами из пролетки высовывается. Окинула Настю с головы до ног презрительным взглядом, только что не плюнула, и говорит громко так сидящему рядом офицеру:

— Чтой-то у нас тут панельные девки совсем никудышные стали. Такую-то шелудивую никто и за целковый брать не станет.

Глава 8

— Ну, Настасья-спасительница, там про твою душу больную доставили. Ночью сюда и привезли — срочным делом с парохода сняли. Пароход-то иностранный, греческий вроде, к нам в порт не должен был заходить, так ее на шлюпке матросы береговой службы подвезли и на руки санитарам сдали. Со строгим предписанием — «опасная инфекция» — это еще греческий доктор по-французски на листочке написал и к блузке приколол. Подарочек, мол, русским врачам. — Доложила Клавдия Карповна, как только на пороге служебной комнаты для младшего медперсонала появилась Настя.

— Да почему же гречанку, да еще инфицированную, к нам? — Настя сняла с головы теплый платок и, скинув валенки, одела мягкие войлочные чуни на клетчатой подошве, в которых всегда ходила в больнице.

— Наша она, русская. Паспорт при ней — Осечкина Татьяна Васильевна, мещанка, двадцати восьми лет. Да может все и неверно — шпионка она или вообще незнамо кто. Доктор Сушкевич сказал — при смерти. И в лабораторию анализы все послал.

— Ах вот, Клавдия Карповна, откуда слухи пошли: «шпионка при смерти». — В комнату вошел худой и длинный, словно жердь, человек с лицом желчного оттенка. Доктор Сушкевич уже давно страдал вирусным гепатитом, заразившись здесь же, на рабочем посту. И все же, прослужив в инфекционном отделении городской больницы двадцать лет, он пренебрежительно относится к вирусам, палочкам и кишечным амебам.