Мы встретились в Раю… Часть третья - Евгений Козловский

Незаметно когда толпа уменьшилась в размере, однако тесно оставалось по-прежнему. У коротышки голос совсем сел, зато длинному с погончиками не делалось ничего, звук, казалось, только крепчал: семьсот тридцать восемь! Данелия! Семьсот тридцать девять! Семьсот тридцать девять! Вычеркиваем. Семьсот сорок!

Ну, хорошо, а как вам вот это понравится? сказал Арсений, получивший за сегодня уже третий щелчок по носу, но не теряющий надежды покорить хоть кого-нибудь поэтическим своим гением, хоть Лену. Реквием для топора. Совсем небольшая поэма, и, на испуганный взгляд Вильгельмовой: скорее — цикл стихотворений. Можно? Эпиграф такой: прощай и помни обо мне. Гамлет. Это тень отца Гамлета говорит, в первом акте… Да, я оформляла Гамлета в Омске, в семьдесят четвертом. У меня там не было никакого Эльсинора, а…

Дикий женский взвизг раздался впереди, совсем неподалеку, и на его месте тут же образовалась пустота, куда Лену с Арсением и втянуло. Все произошло так быстро, что непонятно было: что? почему? произошло ли вообще. Но Арсений, начавший поэму, не желал отвлекаться, потому и продолжил, загнав тревогу и любопытство на самое дно души. Значит, так. Первая часть называется RECORDARE… Это в переводе с латыни что-то вроде ПОМНИТЕ.

Всё про войну, про подвиги, про битвы…А я хочу — чем дальше, тем острей —сложить заупокойную молитвупо не вернувшимся из лагерей…

Да что вы там смотрите? сам прервался Арсений, раздраженный пристальным и суетливым Лениным вниманием к чему-то внизу, под ногами. Мне кажется, мы на том месте… где эта… Трайнина… кричала. Смотрите, как скользко.

Арсений глянул вниз. Конечно, не видно ничего, да и тесно. Шаркнул ногою: вроде, действительно, скользко как-то. Хотел было опуститься на полусогнутых, мазнуть по асфальту пальцем, понюхать, рассмотреть поближе, но к горлу подступила брезгливая тошнота. Обыкновенное масло, Лена. Автомобильное. АС-8. Лужа масла, и ничего более. Вы уверены? Лена! Перестаньте гнать чернуху. Слушайте лучше дальше… Семьсот семьдесят один! Казанцев! Семьсот семьдесят два! На игру в лото похоже, заметила Лена. Кретинское лото. Лото в темноте. Так продолжать? еще раз спросил Арсений. А очередь не пропустим? Длинно там у вас? Успеем, сказал Арсений. И не волнуйтесь. Я вполуха слушаю. Если что — остановлюсь вовремя. Итак:

Всё про войну, про подвиги, про битвы…А я хочу — чем дальше, тем острей —сложить заупокойную молитвупо не вернувшимся из лагерей…

Глава двадцатая

РЕКВИЕМ ДЛЯ ТОПОРА

Прощай и помни обо мне.

Всё про войну, про подвиги, про битвы…А я хочу — чем дальше, тем острей —сложить заупокойную молитвупо не вернувшимся из лагерей…

Ни от кого не принимаю искадо той поры, как небо над Москвойне треснет под громадой обелиска:под черной вышкою сторожевой,

пока над вышкой той сторожевоюне вспыхнет пламя вечного огня.Тогда о не пришедших с поля боянайдется что сказать и у меня.

А дело было так: нас повели,чуть рассвело, к назначенной делянке.Снег был глубок, и мы едва брели,а у меня от сбившейся портянкивздувалась на больной ноге мозоль,но думать о привале было глупо.Вставало солнце. Снег блестел, как соль.И даже вертухаевы тулупыутрачивали признак белизнына фоне снега. И тогда впервыея ощутил дыхание весныи осознал, что мы еще живыеи что на свете март. (А в сентябреу нас с твоим отцом кончались сроки.)Но ели были сумрачны и строги,и солнце застревало в их коре.

Дошли до места. Старший на пенькеуселся, гладя карабина ложе,и закурил. А тот, что помоложе,пошел по кругу со штыком в руке.Он обходил делянку, аккуратноконцом штыка прочерчивая снег.Кто за черту заступит! — всем понятно? —стреляю, полагая за побег,заметил старший. Выругался кто-то.Лукич наш — Ворошиловский стрелок,добавил молодой. Начни работу!

Старались сделать норму, кто как мог,косились на черту. И вдруг громадасосны нависла над твоим отцом.Я крикнул. Он увидел. Стал как ватаи прянул прочь. Через черту. Лицомуткнулся в снег. Над дулом карабинаеще мгновенье веялся дымок.Предупреждал: не бегать! Метко: в спинунапротив сердца. Даже не намокбушлат от крови. Не успел. Сверкаяв закатных побагровевших лучахстал кровью снег.А звали вертухая,запомни навсегда: Егор Слипчак.

В родной стране СССР,в Березовых Ключах,живет седой пенсионерЕгор Лукич Слипчак.

Ах, жизнь привольна и легка:и домик свой, и сад,и куры есть у Слипчака.Румян Лукич, усат.

Он утром раненько встает,покормит лично кур,яичко съест, чайку попьет,устроит перекур

и после важных этих мерприсядет на стульчаксчастливый сей пенсионерЕгор Лукич Слипчак.

Не прячется ни от кого,сам Бог себе и царь,а сын в райкоме у негочетьверьтый секретарь.

Все есть: не надо ничего,не жизнь — сплошной восторг,а дочка в школе у негоисторик и парторг.

Ах, верно, вечно будет житьЕгор Лукич Слипчак:он в меру ест, он бросил пить,не курит натощак

и, бодр как юный пионер,растит себе внучат.Вот так живет в СССРсей гражданин СССРЕгор Лукич Слипчак.

Я — Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.И, если бы взял на себя это право,не знал бы, должно быть, что делать с Варравой:отправить на крест или прочь отпустить.

А может ли быть, что желанье проститьпорой знаменует лишь трусость да леность,а правдой становится вечная ненависть?Я Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.

Товарищ Сталин, вы большой ученый,историю вы знаете на ять,а нам, коль уж попали в список черный,одна дорога. Ну, да наплевать.

Мы тоже были молоды и крепки,махали топором до дурноты,рубили лес по-сталински, на щепки,и щепки те сломали нам хребты.

Веселого немного в этой доле,но в нашей смерти не виним мы вас:нам не по силам оказалась воля —явились вы. И показали класс.

Россия дождалась, чего хотела,и, вся в слезах, упала вам на грудь,а вы… вы слишком знали ваше дело,смотрели в корень. Зрели рабью суть.

Конечно, не безгрешны вы, но так либезмерны, непростимы те грехи?Ведь Немирович ставил вам спектакли,Ахматова писала вам стихи.

Кто только вам не бил земных поклонов!И стали вы, товарищ Сталин, Бог:не в человечьих силах сто мильонов,сто пятьдесят! скрутить в бараний рог.

Товарищ Сталин, дорогой, родимый!все наше горе — право, не беда.Вы были больше нам необходимы,чем в голод хлеб и чем в жару вода.

Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин,пусть не в Кремле — так в памяти у масс,а наш народ, он вами не оставлен,он любит вас. Он в сердце спрятал вас.

Письмо это вряд ли найдет адресата:пишу наугад, отдаю наугад.Ведь если бы письма ходили из ада,то что бы тогда это вышел за ад!Но если не верить, что ты на свободе,что Витька наш жив, — так уж лучше в петлюЯ очень люблю тебя, милый Володя!Ты слышишь, Володенька: очень люблю.

В бараке у воздуха вкус керосина.Твержу по ночам себе: брось, откажись!Ты тысячу раз поддавалась насильюи тысячу раз помышляла на жизньи все же жива. При таком оборотеимеешь ли право на мужа, семью?Но я же люблю тебя, милый Володя!Ты слышишь, Володенька? Очень люблю.

Володя! А может быть — лучше бы сразу?Секунда решимости — что за беда!Меня разъедает дурная зараза,и мне не отмыться теперь никогда.Семнадцатый месяц уже на исходе.Скажи мне, за что я все это терплю?Что делать, Володя? Ответь мне, Володя!О, как я люблю тебя! Веришь? — люблю…

День Гнева не наступит никогда.Со всею убежденностью пророкая говорю: не существует Бога,а стало быть, и Божьего Суда.И в равной мере смешаны в золе,не разбирая рая или ада,и не нашедший на земле награды,и избежавший мести на земле.

А было время: к топору зовите Русь!Не так-то просто. Но уж если дозываются —ничем из памяти не выбить крови вкус,такие вещи никогда не забываются.

Рыдает петел над отрекшимся Петром,висит Спаситель в окружении разбойников…Нас убивали тем же самым топором,которым некогда орудовал Раскольников.

Я вашу просьбу выполняю без охоты:картины прошлого подобны миражу,но мне всегда приятны были дон-кихоты,и потому-то я вам все-таки пишу.

Тот самый лагерь, где погибла ваша мама(хотя, насколько ваши сведенья верны? —их было несколько в окрестностях Имана),был уничтожен с наступлением войны.

Уничтоженье лагерей происходилопо всей стране, но большей частью у границ:для удаления опасности из тылаи устранения малополезных лиц.

Мне повезло тогда. Вы знаете: сама ябыла врачом (и остаюсь им до сих пор),а остальная наша пятьдесят восьмаяпочти что полностью попала под топор…

Не тратить патронов! Война на дворе!и острый топор — инвентарь лесосплава,ремень оттянул, как наган в кобуре,но только не слева, а справа.Война! Мягкосердье — опаснейший яд.Такая настала година лихая.Четырнадцать женщин у кромки стояти два вертухая.

Глаза вертухаев немного пьяныот спирта, добытого ночью в медчасти,а может — от страха внезапной войны,а может — от власти.

Четырнадцать женщин стоят надо рвом,осеннюю осыпь коленями тронув.Мишени — затылки. Руби топором.Не тратить патронов!

Я не решусь сказать с уверенностью полной:плохая память на сотрудников ЧеКа,но, тем не менее, мне кажется, я помнюв охране лагеря Егора Слипчака.

Лицо тупое, злое, позверее прочих.Таким, вы знаете, бубнового тузана спины нашивать. Стрелок. Значкист. Сверхсрочник.Но точно он ли? С уважением. С.А.

Стоит охрана перед раемпри топорах, как при ключах,и вот уже не вертухаем,а Богом мнит себя Слипчак.

От полноты повиновеньясих человеческих скотовв душе рождаются мгновенья,когда и миловать готов, —

и тут же полукружьем нимбаподсвечивается чело.Завидуют? А вот бы им бы!Быть Богом — тоже тяжело.

Сладчайшей судорогой сводитнутро. И ждет Лукич, покажеланье миловать проходит.И опускается рука.

Стоит кодла сторожевая,под солнцем нимбами лучась.Стоит Слипчак, переживаясвой лучший час. Свой звездный час!

Я знаю, Виктор, до меня вам нету дела,вы заплутали в вашей собственной судьбе,и тем не менее прочтите: я б хотелавам написать десяток строчек о себе.

Люблю работу (мне пока хватает силы),читаю книги, езжу в лес, ращу внучат,и суть не в том, что я кому-то там простила,а что забыла тех, кому должна прощать.

И не сердитесь, что пишу об этом прямо,я не умею растасовывать слова:примерно то ж вам сказала б ваша мама.Конечно, если бы она была жива…

Она б не стала жить остатком старой злобы,ей настоящего достало б за глаза.Найдите время, приезжайте в гости, чтобыпоговорить по-человечески. С.А.

Оставьте о мертвых скорбеть мертвецам.Идите за Мною: с живыми живые.Слова эти, знаю, звучат не впервые.Но что-то должны же мы нашим отцам?!

Следят, не желая меня отпустить,в толкучке метро и в безмолвии комнатЭдип, не решившийся, стоит ли помнить,и Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.

Слипчак? Егор Лукич? Конечно, знаю!Да где ж еще? Ну, разве что в саду.Ага, вон там. Калитка вырезная.Да нет! Давайте, лучше проведу.

Мужик хороший. Фронтовик. Медалипо всей груди. Он был в сорок второмпод Сталинградом ранен. А видали? —глядите вон — как машет топором!

Дрова готовит на зиму. Колхоз-товсегда б ему помог, в любой момент,а любит — сам. Лукич, встречай-ка гостя,вон из Москвы к тебе. Корреспондент.

Итак, передо мной стоял живой Слипчак.Я на него смотрел. И жизнь лишалась смысла.Мой неподъемный груз остался на плечах,и даже сверху что-то новое повисло.

Я загодя любой вертухаёв резонночами обсосал: про веру хоть во что-тои про императив, что даже в пору зонповелевает честно выполнять работу.

Я ждал вопроса: мол, а сам бы я посмелиль скажем так: сумел? — в текущем разобраться?Мол, много вас таких, кто стал умен и смел,но ни на день не раньше смены декораций.

И пограничный страх, и выбор в каждый миг,и сотни сот иных вопросов Кьеркегора,премудрость всю, что столь мучительно постиг,я был давно готов вложить в уста Егора.

И на любой его резон или вопростакие я слова нашел ночами бдений,что — только б их сказать — Слипчак бы в землю врос,из области живых ушел бы в край видений.

Но вот лицо к лицу, и ясно: разговорне склеится никак: различную природу…

Тысяча триста тринадцать! выкрикнул длинный с погончиками. Вильгельмова! пропела Лена в унисон с Арсением: значит, слушала поэму не более чем вполуха. А и чего бы он хотел? Зачем затеял читать это здесь?! Точно что юный психиатр, призывающий на Невском к покаянию. Только психиатр не обращал внимания на номера очереди за автомобилями. Тысяча триста четырнадцать! Ольховский! Фу, слава Богу! И пошли выбираться из совсем уж поредевшей толпочки. Так вы, надеюсь, дочитаете? Дочитаю, скривился Арсений. Куда же теперь деваться. Но неужели вас не шокирует мой воинствующий атеизм? А по-моему, как раз здесь атеизма гораздо меньше, чем вам кажется. Со всею убежденностью пророка = я говорю: не существует Бога? вопросительно процитировал себя Арсений. Когда с убежденностью пророка, ответила Вильгельмова, все получается в Его имя. Даже социализм? снова вопросил Арсений. Убежденности Там было хоть отбавляй. Впрочем, вы по вере эксперт, вам виднее.