Эта жестокая грация - Эмили Тьед

Оцепенев, она наблюдала за тем, как ее личный страж то ли тащил, то ли нес на себе ее несостоявшегося убийцу. Они покинули комнату, и две идентичные пары обуви скрылись за углом.

Стены сжимались, словно намеревались задавить ее, и Алесса бросилась в коридор, чтобы отыскать себе безопасное место, которого не существовало в природе.

Разум твердил ей кричать, звать на помощь, требовать, чтобы советники и капитан Папатонис собрали у ее дверей батальон стражников. Однако существовала вероятность, что ее и не планировали защищать. Возможно, советники и капитан сами и отдали приказ убрать ее. Удивятся ли они, услышав о произошедшем… или разочаруются, увидев ее живой?

Насколько далеко простирается предательство?

Ей хотелось пуститься бежать, спрятаться, стать настолько маленькой, чтобы никто ее не нашел. Но бежать было нельзя, а спрятаться она могла лишь в крошечной часовне у холла, отведенной для ежедневной молитвы Финестры. Где Алесса и укрылась, заперев двери изнутри и рухнув на пол, прижимаясь разгоряченной щекой к холодному камню. Зажмурившись, она избавилась от необходимости глядеть на фрески с изображением ее предшественниц во всей их победоносной красе.

Никто за ней не пришел.

Алесса открыла глаза, в которые будто песка насыпали, и воззрилась на выложенную в полный рост мозаику идеализированной Финестры. Ангельской. Идеальной. Безмятежной. Ухудшающей настроение в лучшие дни.

При таком тусклом свете прочесть надпись, нимбом окружающую благословенную голову Финестры, было невозможно, но Алесса заучила слова наизусть.

Benedetti siano coloro per cui la finestra sul divino è uno specchio.

«Благословенны те, для кого окно в божественное – зеркало».

Будь у нее зеркало, она бы разбила его и зазубренными осколками вырезала каждый опаловый зуб.

Благословенная. Как же, счастливейшая девушка в мире, что ежедневно отбивается от убийц, дабы дожить до сражения с роем демонов, мечтающих вгрызться в ее кости.

Стены, пол и потолок крошечной часовни были украшены стеклянной плиткой и драгоценными камнями, хотя в полумраке отличить их от сланца получалось с трудом. Давным-давно некий бедный художник потратил годы на создание мозаик, рассказывающих историю Саверио, всего для одного зрителя проделал колоссальную работу, которую в едва освещенном помещении даже не разглядеть, разве что смутные очертания.

Энергосистема Саверио за последние несколько веков пришла в негодность: провода, тянувшиеся от ветряных мельниц до города, перегрызали паразиты, а саверийцы не способны были производить те же материалы, что и их предки, поэтому Алесса даже не потрудилась рассказать кому-нибудь о том, что лампочки по периметру часовни перегорели, потухнув одна за другой. Казалось вполне уместным, что помещение погрузилось во мрак именно во время ее избрания.

Ониксовый скарабео, примостившийся в верхнем углу часовни, вперился в нее своими рубиновыми глазами, а рядом с ним проглядывался силуэт чудовищного гиотте, что притаился в ветвях скелетообразного дерева. Художник, рукотворный труд которого сотворил эту миниатюру, либо обладал странным представлением о мотивирующем на подвиги искусстве, либо жестоким чувством юмора.

Алесса с трудом приняла сидячее положение, и под ее локтями захрустели высохшие листья букета, оставленного на алтаре. Дань уважения не принесла ей никакой пользы.

– Если хотела намекнуть, что тебе нравятся другие цветы, есть способы куда проще. – Оторвав иссохший бутон от скрутившегося стебля, она растерла лепестки меж пальцев. Цветок не заслуживал подобного наказания, но разве заслуги когда-нибудь кого-нибудь оберегали?

Если бы она умерла, ее место заняла бы другая расцветшая Финестра. Ну, или жители Саверио, проснувшись поутру, обнаружили бы, что стали беззащитны. Ее семья лишилась бы дочери и последней надежды на выживание одновременно.

Под ее босыми ногами виднелось три оставшихся священных острова.

Четвертый на изображении не запечатлели. Затерянный остров стерли с карт, бросили – он канул в забытье после поражения во время первого Диворандо.

И выживет ли Саверио при следующем, зависело только от Алессы.

Она поднялась на ноги, поморщившись от боли, и крадучись обогнула статую, чтобы подойти ближе к оконному стеклу, врезанному в стену. Алесса должна была встретиться с врагами лицом к лицу, но по крайней мере один из участников стремительно растущего списка был мертв.

Оболочка скарабео, сморщенная и покрытая многовековым слоем пыли, образовавшимся из-за недостатка в гробнице проветривания, глядела на нее невидящими глазами. У насекомого, которое походило на гигантскую, кошмарно искаженную версию атласного жука, из головы торчало три искривленных рога, а блестящий панцирь, при первом осмотре казавшийся полуночно-черным, на самом деле переливался всеми цветами радуги, как растекающееся по луже маслянистое пятно. Высушенный экземпляр, трофей, принесенный после первого Диворандо и представляющий собой свидетельство выживания Саверио, насмехался над ней.

Девушка и чудовище, друг напротив друга. Девушка и убийца. Мертвое чудовище. Или, пожалуй, девушка и есть тот самый монстр, кого ждет свидание со смертью.

Она прижала пальцы к окну и, поджав их, ногтями провела по стеклянной поверхности.

Тысячи этих… существ… надвигаются. Идут за ней. За Саверио.

В то время как ей приходилось иметь дело с летящими в нее кинжалами и руками, мечтающими сжаться вокруг ее шеи.

«Напуганные люди жаждут определенности».

Она и сама боялась, но куда хуже было то, что, помимо страха, горя и гнева, Алесса ощущала облегчение. Долгие годы она цеплялась за веру родителей. Затем стала благословенной Финестрой, и обрести веру и нести ее поначалу казалось несказанно легко. Теперь же – когда выяснилось, что люди лишились чувства определенности, – оказалось, что она постоянно опиралась на уверенность окружающих, а своей у нее не имелось вовсе.

Если Айвини был прав, то она впустую потратила последние годы своей жизни. Этого она вынести не могла.

А если он ошибался, ее смерть обрекла бы всех на погибель. Так рисковать она не посмеет.

Папа всегда говорил ей не доверять страху, вот только, кроме него, у нее ничего не осталось.

Страх. Упрямство. И бурлящий внутри гнев, который она подавляла с того момента, как кинжал пустил ее кровь.

Алесса сглотнула слюну, и к глазам подступили слезы, но жжение в горле грозило распалить в груди огонь, который способен вспыхнуть, взять над ней контроль, уничтожить изнутри и превратить ее в горстку пепла.

И она даже не стала бы возражать.

Если она снова не справится, это и станет ответом, таким долгожданным знаком. Если ее руки снова принесут смерть, она пожертвует собой ради большего блага.

Но сначала предпримет свою последнюю попытку.

Вернувшись в свои покои, Алесса встала перед зеркалом на дрожащих ногах. Темные круги под глазами сочетались с синяками на шее, но во взгляде тлела решимость.

Она одевалась в четыре раза медленнее, чем обычно. Неторопливо натянула свободное платье и аккуратно повязала шаль, чтобы скрыть следы покушения. Если кто-то, посмотрев на нее, странно отреагирует, Алессе хотелось бы знать, что это не из-за нанесенных травм, а от удивления, что она выжила.

На своей кухне выбрала два самых острых