Необычный монах - Эллис Питерс

Уж не осталось ли оно в мисочке с прошлых времен? Но нет, он ведь сам вымыл и протер плошки, прежде чем составил их стопочкой. Они были совершенно чисты, за это можно поручиться, а стало быть, семечко попало туда позднее. Не иначе как случайно прицепилось к рукаву и упало в мисочку, когда в нее устанавливали свечу. А ведь леди Фиц Гамон свободно расхаживала по сараю, совала нос в каждый угол, а в мешок с лавандой и вовсе запустила руку чуть ли не по локоть. Кому-кому, а ей ничего не стоило прихватить с собой пару плошек, припрятав их под просторным плащом. А еще проще было поручить это молодому Мэйдоку, ведь он тоже побывал в сарайчике во время их тайного свидания.

«Да… — размышлял Кадфаэль. — Видать, дело у них зашло далеко. Настолько далеко, что они решили бежать, ну а куда убежишь без денег. Влюбленные отчаянно нуждались в средствах, потому, наверное, и решились…» Во всяком случае сбрасывать со счетов такую возможность не стоило.

Однако же лавандовое зернышко навело монаха и на другие размышления. Как, впрочем, и найденный волосок — длинный, тонкий, светлый, словно льняная нить, но гораздо более яркий. У того парня — молодого конюха — волосы вроде бы светлые, но настолько ли? Сразу ведь и не скажешь.

Покинув церковь, Кадфаэль вышел на морозный двор и направился прямиком в свой садик. Зайдя в сарай, он надежно закрыл за собой дверь, после чего по самые локти погрузил руки в мешок с лавандовыми семенами и принялся шарить в нем, перебирая прохладные, скользкие зернышки. Воздух тут же наполнился сладким благоуханием. Конечно же, оба подсвечника были спрятаны там — сначала он нащупал верхушку одного, а потом и другого. Глубоко вздохнув, монах присел на скамью и призадумался, что же делать теперь.

Найти похищенное еще не означало разоблачить вора. Конечно, Кадфаэль мог прямо сейчас вернуть подсвечники, но прекрасно знал, что Фиц Гамон на этом не успокоится. Движимый мстительной злобой, он не прекратит поисков, покуда не найдет злоумышленника.

Кадфаэль уже успел приглядеться к этому человеку и понимал, что изобличенному похитителю не поздоровится. Скорее всего, преступление будет стоить ему головы, ибо оскорбленное тщеславие Гамо едва ли удовлетворится меньшим. А прежде чем обречь кого бы то ни было на столь жестокую расправу, не мешало бы разузнать побольше и о самом преступнике, и обо всех обстоятельствах преступления. Однако же и оставлять похищенные подсвечники в сарае не стоило.

Едва ли кому-нибудь могло прийти в голову обыскивать эту хижину, но все же исключить такую возможность полностью нельзя. Придя к такому выводу, Кадфаэль завернул оба подсвечника в кусок мешковины и, от греха подальше, засунул их прямо в живую изгородь, в то место, где она была гуще всего. Проглянувшее ненадолго солнышко растопило припорошивший кусты снег, а густые упругие ветви, как только Кадфаэль убрал руки, сдвинулись, надежно укрыв сверток.

Теперь оставалось только ждать. Тот, кто спрятал подсвечники в мешке с лавандой, ночью наверняка наведается в сарай за своей добычей и тем самым выдаст себя.

Довольно скоро выяснилось, что, перепрятав подсвечники, он поступил весьма предусмотрительно и разумно. Еще до вечерни неугомонный Гамо, твердо решивший обшарить каждый закуток, заявился с обыском и к нему в сарайчик. Помещение осмотрели в присутствии самого брата Кадфаэля, следившего за тем, чтобы никто в пылу поисков не разбил какой-нибудь сосуд да не разлил ценное снадобье. Надо сказать, что в мешок с лавандой всего-навсего заглянули. Вытряхивать семена или копаться в них никто не стал, так что подсвечники, скорее всего, не были бы найдены, даже оставайся они на прежнем месте. Ну уж, а раздвигать ветви да шарить под живой изгородью никому и вовсе в голову не пришло. Как только подручные Фиц Гамо убедились, что в сарае ничего нет, и отправились ворошить солому на сеновалах да зерно в амбарах, Кадфаэль тут же вытащил сверток из кустов и вернул его в мешок.

Теперь подсвечники превратились в наживку, сарайчик же — в ловушку для похитителя. Как только вор убедится в том, что налаженные Гамо поиски не увенчались успехом, он непременно явится за своей драгоценной добычей.

В ту ночь Кадфаэль решил устроить в сарайчике засаду и подстеречь вора. Когда все братья уже улеглись и отошли ко сну, он тихонько улизнул из своей кельи, что не составляло особого труда, ибо находилась она возле самой лестницы, ведущей прямиком в церковь. Монахи называли ее ночной, потому что пользовались ею главным образом во время ночных богослужений. Приор Роберт, строго следивший за соблюдением распорядка, спал в противоположном конце помещения и ничего заметить не мог.

Морозный ночной воздух пощипывал щеки, однако Кадфаэль не слишком боялся озябнуть, ибо знал, что в его сарайчике ненамного холоднее, чем в келье, тем паче, там у него имелось несколько теплых одеял и накидок. В холодные ночи монах нередко укутывал в них свои кувшины и жбаны, чтобы не дать настоям и отварам замерзнуть. Кадфаэль не забыл прихватить с собой коробочку с трутом и кремнем, однако огня разводить не стал, а спрятался в темноте за дверью и принялся ждать. Время шло, и монах начал подумывать, не понапрасну ли он выбрался из теплой постели — ведь, выждав один день, вор вполне мог счесть разумным переждать для пущей надежности и другой, прежде чем прийти за своей добычей.

Однако, в конце концов оказалось, что время было потрачено не зря. Когда Кадфаэль уже чуть было не отчаялся ждать, он услышал, как кто-то легонько взялся за дверь. Это случилось около десяти часов вечера, за два часа до полуночного богослужения и почти через два часа после того, как братья улеглись спать. Надо полагать, что в такое время и в странноприимном доме все уже видели сны. Час был выбран продуманно, с тем, чтобы елико возможно уменьшить риск. Кадфаэль затаил дыхание.

Дверь распахнулась, кто-то бесшумно скользнул в сарайчик и, безошибочно определив в темноте направление, легкими, быстрыми шагами двинулся прямо туда, где стоял мешок с лавандой. Так же молча Кадфаэль закрыл дверь, прислонился к ней спиной и только после этого, чиркнув кремнем, высек искру и поднес огонек к фитилю своей маленькой лампады.

Она — а то была женщина — не испугалась, не вскрикнула и не стала пытаться проскочить мимо монаха и скрыться в ночи. Такая попытка все едино была бы обречена на провал, а она, похоже, знала жизнь не понаслышке, умела терпеливо сносить удары судьбы и мириться с тем, чего все равно не изменить.

Лампада разгорелась, и теперь монах отчетливо видел стоявшую перед ним женщину в плаще с низко надвинутым на лицо капюшоном, крепко прижимавшую к груди серебряные подсвечники.

— Элфгива! — негромко промолвил Кадфаэль, а потом, немного помедлив, спросил: — Тебя прислала сюда твоя госпожа?

Монах не успел договорить, как понял, что задал вопрос напрасно. Он знал ответ.

Зря он грешил на леди Фиц Гамон. Мог бы и раньше сообразить, что эта легкомысленная вертихвостка может заглядываться на красивых молодцов, но никогда не решится оставить хоть и старого, но зато богатого мужа и обеспеченную жизнь. Как бы ни были неприятны ей докучливые знаки внимания со стороны Гамо, она вовсе не собиралась бежать от него с любовником, тем паче что любовник этот был всего-навсего вилланом без гроша за душой. Он был нужен ей лишь для тайных любовных утех. Скорее всего, даже после смерти Фиц Гамона она беспрекословно выйдет замуж за того, кого ей укажет сеньор, лишь бы сохранить свое положение и достаток. Что ни говори, а эта пташка не из того теста, из которого лепятся искательницы приключений или женщины, готовые на все ради любви. Леди Фиц Гамон — особа совсем другого склада. Дурить пьяницу мужа — это все, на что она способна.

Кадфаэль подступил ближе к стоявшей перед ним служанке и, медленно подняв руку, отвел назад капюшон, открыв голову. Молодая женщина была стройна и высока ростом — на добрую ладонь выше самого монаха — и держалась прямо, под стать одному из подсвечников, которые сжимала в руках. Сетка, удерживавшая ее прическу, оказалась стянутой назад вместе с капюшоном, и сверкающий поток золотистых волос заструился по ее плечам, обрамляя бледное лицо с поразительной красоты голубыми глазами.

Даже не зная имени, по одним лишь волосам можно было догадаться, что в жилах Элфгивы течет скандинавская кровь. Датчане проникали далеко на юг, добираясь до самого Чешира, и, несомненно, это их семя позволило взрастить на английской почве сей редкостный цветок.

В сумрачном, ласкающем свете Элфгива словно сияла, очаровывая своей простой и строгой красотой. Должно быть, именно такой — таинственной и прекрасной — увидел эту женщину подслеповатый брат Джордан.

— Теперь мне понятно, как это случилось, — сказал брат Кадфаэль. — Когда ты вошла в придел Пресвятой Девы, там находился брат Джордан. Он почти слепой, но не мог не заметить, как сияли в свете алтарных свечей твои волосы, и был зачарован этим сиянием. Значит, ты и была тем неземным видением, что повергло его в благоговейный трепет и наложило на его уста обет трехдневного молчания.