Мантисса - Джон Фаулз

— Конечно, я знаю, что она фальшивит. Я вообще ее терпеть не могу. И кто это пустил слух, что весь мир замолкал, когда это всехнее посмешище, мой двоюродный братец[34], давал свои бесконечные концерты? Бог его знает. Динь-дзинь, бряк-бряк. Все, кого я знала, засыпали от бессмертной скуки во время его концертов. — Она теребит венок, будто это он во всем виноват. — И костюм этот идиотский. Не думайте, я прекрасно вижу — вы только притворяетесь, что он вам нравится.

Темные глаза смотрят на него холодно и искоса — головы она не поворачивает.

— Свинтус. — Она отрывает бутон. — Ненавижу. — Он ждет. — И все равно вы считаете, что у этой черной сестры грудь красивее, чем у меня.

Он отрицательно качает головой.

— Просто удивительно, как это вы и ее не трахнули под конец. Или нас обеих вместе. — Она вытягивает еще один бутон из венка и принимается обрывать лепестки — один за другим. — Если бы этот замысел развить должным образом, все могло быть сделано интересно и со вкусом. Я не предъявляю неразумных претензий. Я не стала бы возражать против некоторых осторожных нюансов, создающих романтический интерес. Я не так уж забывчива и сознаю, что вы — мужчина, а я — женщина.

Он отталкивает лиру подальше и придвигается чуть ближе.

— И не думайте, что это вам хоть как-то поможет.

Он протягивает руку и берет ее ладонь в свою; она пытается выдернуть ладонь, но он не уступает. Их соединенные руки — тюремщик и арестантка лежат между ними на белой простыне. Она бросает на них презрительный взгляд и отворачивается.

— Даже если вы будете молить меня, снова встав на колени. И еще одно. Это все — не для записи.

Он теснее сжимает ее ладонь и придвигается еще чуть ближе; опять сжимает и, чуть погодя, обнимает ее за плечи. Она не реагирует.

— Я прекрасно вижу, что вы намереваетесь делать. Может, я и не самая музыкальная в нашем семействе, но могу различить фуговую инверсию, когда сталкиваюсь с ней лицом к лицу.

Он наклоняется и целует ее обнаженное плечо.

— У меня не осталось к вам ни малейшего чувства любви или привязанности. Я просто слишком устала, чтобы обращать на все это внимание. Этот долбаный перелет был ужасно утомителен. Меня укачало.

Он опять целует ее плечо.

— А вы совершенно не сочувствуете моим чувствам.

Он снимает резиновую подстилку. Она бросает беглый взгляд на его колени и отворачивается.

— Вы порой бываете невыразимо вульгарны.

Он пытается прикрыть ее ладонью свою невыразимую вульгарность, но она вырывается и, скрестив руки на груди, устремляет взор на обитую мягкой тканью стену.

— Нечего думать, что я не заметила эту ухмылочку на вашем лице, когда говорила о своей девической скромности. И все из-за того, что я когда-то пару раз позволила себе расслабиться в вашем присутствии. Полагаю, вы думаете, что это не только непоследовательно, но и глупо. То, что я время от времени совершенно по-человечески позволяю себе поступать вопреки собственному, повсеместно сложившемуся образу.

Он молча изучает ее профиль, потом начинает потихоньку стягивать белую бретельку туники с восхитительно округлого золотистого плеча. Но она резко прижимает локоть к боку, как только появляется угроза, что верх туники вот-вот соскользнет.

— И чтоб вы не подумали, какой вы замечательный соблазнитель, я, пожалуй, напомню вам, что вы вовсе не один такой на свете. С меня снимали одежды гении — чуткие и нежные. И я не позволю себе увлечься сочинителем жалких эротических поделок.

Он убирает руку. Воцаряется молчание. Немного погодя, все еще устремив взгляд на стену, она дает бретельке, упавшей с плеча, соскользнуть с локтя.

Молчание все длится. Она не сводит взгляда со стены.

— Я же не говорила, чтобы вы убрали руку.

Он снова обнимает ее за плечи.

— Хотя, конечно, мне абсолютно наплевать. В глубине души.

Он очень бережно начинает играть шелком туники там, где кое-что мешает шелку соскользнуть к ней на колени.

— Вы думаете, я ничего в мужчинах не понимаю. Должна вам сообщить, что мой самый первый любовник… да у него в ногте мизинца на ноге было больше сексуальности, чем у вас во всем вашем занудном теле! Или было бы, если бы у него был на ноге мизинец. Он не стал бы спокойно разглядывать груди Мисс Греции-тысяча девятьсот восемьдесят два! — Помолчав, она добавляет: — Тысяча девятьсот восемьдесят два — до новой эры, разумеется.

Он повыше приподнимает руку, тогда как другая — та, что обнимает ее плечи, сползает к обнаженной теперь талии, и притягивает ее чуть ближе к себе. Наклоняется, пытаясь поцеловать ее в щеку, но напрасно. Она отворачивается.

— И он не страдал преобразованно-инфантильным комплексом голливога[35]. — Он откашливается. — Беру эти слова обратно. Во всяком случае, у него не было типично мужской псевдоинтеллектуальной женофобской уверенности, что траханье чернокожих медсестер свидетельствует о либеральных взглядах.

Молчание. Она наблюдает за действиями его правой руки.

— Пожалуй, надо мне вам о нем рассказать. Просто чтобы поставить вас на место. — Она с минуту продолжает за ним наблюдать. — Ну, это всего лишь непроизвольная реакция. Такого результата я могу добиться и собственными руками. — Она презрительно фыркает. — И мне довольно часто приходится это делать — ведь все вы, в большинстве своем, невежественны и ничего не умеете. — Рука его останавливается. Она раздраженно вздыхает: — Ох, Боже ты мой! Да продолжайте же! Раз уж начали! — Он продолжает. — Не понимаю, отчего это мужчины так высоко ценят все это. На самом деле это вовсе не так уж увлекательно, как вы все с таким вожделением воображаете. Это всего лишь биологический механизм выживания. Способствующий выкармливанию. — Минуты две спустя она снова вздыхает и откидывается назад, опираясь на локти. — Честное слово. Вы все равно как лабораторные крысы. Чуть на кнопку нажмешь — и бегут со всех ног. — Она подвигается на кровати, опускаясь чуть ниже, но все еще опирается на локти. — Грызут и кусают. Кусают и грызут. — Молчание. Вдруг она садится и отталкивает его прочь. — Нечего все это делать, пока вы не развязали мой пояс. Все равно это только отвлекающий маневр с вашей стороны. Что вам сейчас и правда необходимо, так это ведро холодной воды. — Она шлепает его по руке. — Прекратите. Это очень хитрый узел. Если хотите в порядке исключения сделать что-нибудь полезное, лучше пойдите и закройте дверь. И раз вы уже встали, выключите по дороге свет.

Он идет к двери и закрывает ее, отгораживаясь от непроницаемой ночной тьмы, что за нею стоит. Она тоже стоит у кровати, повернув к нему обнаженную спину, обе руки — у бока, развязывают шафрановый пояс. Но, не успев сбросить тунику на пол, она оборачивается к нему, глядит через плечо:

— Будьте любезны! Мы и так слишком долго занимались вуаеризмом[36] в этой отвратительной палате!

Он нажимает кнопку выключателя у двери. Белый плафон над кроватью гаснет, но другой — над самой дверью, видимо контролируемый снаружи, — по-прежнему светится. Не очень ярко, словно лунный свет в летнюю ночь.

Он извиняющимся жестом разводит ладони.

— Подлец! Вы сами это придумали. — Он поднимает руки, отрицая свою вину. — Нет, сами! Раньше об этом никаких упоминаний не было.

Тянется долгий миг: она пригвождает его к месту обвиняющим взглядом, потом поворачивается спиной и перешагивает через соскользнувшую на пол тунику. И вот уже стоит к нему лицом, держа свое одеяние перед собой, словно натурщица викторианских времен.

— На самом-то деле вы ведь опять напрашиваетесь. Единственная удавшаяся вам строка была та, где доктор говорит, что из вас надо сделать чучело и выставить в музее.

В сумеречном свете она ищет, куда бы повесить тунику; потом огибает изножье кровати и направляется в дальний угол, к часам с кукушкой. Там она вешает тунику на выступающую из-под угла крышки голову серны. Не глядя на него, возвращается к кровати, взбивает подушки и садится посредине, скрестив на груди руки. Он делает движение, пытаясь сесть рядом.

— Вот уж нет. Можете взять себе стул, на него и сядете. — Указывает на ковер футах в десяти от кровати. — И попробуйте раз в жизни послушать, что вам другие говорят.

Он приносит стул и садится, где указано, скрестив, как и она, руки на груди. Дева с греческой прической, сидящая на кровати, разглядывает его с неприкрытым подозрением и неприязнью; потом роняет взгляд на нижнюю часть его тела и сразу же с презрением переводит глаза на светящийся над дверью плафон. В воцарившейся тишине он не сводит глаз с ее обнаженного тела. Открывшееся во всей своей прелести, это тело не позволяет от себя оторваться — в любом смысле этого слова. Каким-то странным образом оно, в одно и то же время, выглядит и девственно-скромным и зовущим, классическим и современным, уникальным и подобным Еве, добрым и безжалостным, существующим в настоящем и в прошлом, реальным и пригрезившимся, нежным…