Повторение пройденного. Повести о женщинах - Сергей Алексеевич Баруздин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А я чувствовал себя совсем гадко. Мало того, что перепугался, еще эта куртка — будь она неладна…
Наутро, к шести часам, я, как обычно, пришел в типографию. Как обычно, потому что вот уже две недели я выходил на работу.
Должность у меня не самая первая, но и не самая последняя — катошник. Уже по названию видно, что я что-то катал. И я действительно катал, но это не главное. Подкатывать рулоны бумаги к ротационной машине каждый дурак сумеет. И хотя я тощ и не ахти как силен, а с этим делом справлялся. Рулоны мы подкатывали по рельсам на специальных тележках. Куда сложнее подготовить рулон к печати: быстро снять с него верхний, побитый слой бумаги, а затем закрепить на машине. И во время печати, если случается обрыв, тем более некогда зевать. Чуть замешкался, не сумел мигом ликвидировать беду — тебя обругают и печатники, и начальник цеха, и даже уборщица, и все крепко.
Первые дни мне доставалось. Работа горячая, и люди не выбирали слов, когда что-то не клеилось. Ни мужчины не выбирали, ни женщины.
И коль скоро на железной дороге во всех бедах виноват стрелочник, то в ротационке, конечно, катошник.
— А что я могу поделать, если бумага такая! — оправдывался я. Мне казалось, что причиною обрывов и брака у нас была бумага.
Бумага и верно не отличалась высоким качеством. Многие рулоны были сырые, с желтыми ржавыми пятнами, с выбоинами и просто с явным браком. Задача передо мной стояла безнадежно трудная: и чтобы на машине рулон (или роль, как мы его называли) не доставлял лишних хлопот печатникам, и чтоб отходов, а проще говоря — бумажного срыва было меньше. А ругали и за то и за другое одинаково.
— Бумага бумагой, а у тебя на плечах голова, да еще руки! Или у тебя не мозги, а стружки? — говорили мне.
Я злился, считал, что ко мне придираются, и вообще r первые дни работы чувствовал себя отвратно. Где-то в душе даже вертелось сомнение: а уж не сглупил ли я, не поторопился ли? Может, лучше было пойти в-ремесленное?
Сейчас я знал, что все дело действительно в моих руках и сноровке, а с бумагой справиться можно.
Два дня назад меня похвалили в цеховой стенгазете. Правда, не за мою основную работу, а за то, что я помогал печатникам и цинкографам. Рабочий день у меня, как у несовершеннолетнего, короткий — шесть часов. После своей смены я таскал отлитые полосы в цинкографии или в нашей же ротационке снимал полосы с барабана и относил их на переплавку.
Я уже не стыдился того, что я катошник. Не стеснялся говорить об этом лишний раз дома и просто знакомым. И Наташе я рассказывал о своей работе с упоением.
Теперь я первым, как мне казалось, читал газеты. Читал так, как читают их типографы: сначала ранее приготовленную четвертую полосу, потом третью и вторую и, наконец, самую важную — первую, материалы которой поступали в типографию в последнюю очередь. Именно на первой полосе любой газеты печатается, как правило, все самое важное и интересное.
Газеты рождались рядом, почти под твоими руками, и от этого они были особенно дороги и значимы. И пахли они вкусно.
Сегодня нас очень задержала первая полоса. Она поступила в цех так поздно, как никогда раньше, — в восемь утра.
Если ты просыпаешься в пять, а в шесть уже находишься на работе, то начало девятого тебе невольно кажется серединой дня. Был день 22 июля. День моего рождения. День войны. Где-то там, за шумными цехами типографии, уже давно бодрствовали люди. Они шли на работу мимо газетных киосков, они заглядывали дома в свои почтовые ящики, а газеты — нет.
Что же случилось? Что говорит первая полоса, которая так задержала нас?
Я пробежал первую полосу и сразу понял. Сегодня в ночь немецкая авиация пыталась совершить первый массированный налет на Москву. Значит, все, что было сегодня ночью, все, что я видел во время дежурства — и эти зажигалки, которые шипели и искрились на нашей крыше, — это и был массированный налет немецкой авиации! И то, что налет провалился…
Может быть, впервые именно тут, в нашем ротационном цехе, я почувствовал, что действительно стал участником чего-то важного и значительного, имя которому — война…
Но зажигалки? Налет и зажигалки! Двести пятьдесят немецких бомбардировщиков! Разве они сбрасывали на Москву только зажигалки? А если и бомбы? Ведь я слышал грохот взрывов. Мне казалось, что это грохот наших зениток, а что, если…
В обеденный перерыв, вместо того чтобы направиться в столовку, я побежал в конторку начальника цеха:
— Можно позвонить?
— Ее нет, — сказали мне, когда я попросил позвать к телефону Наташу.
В двенадцать часов, по окончании смены, я забежал домой, переоделся и помчался на Пятницкую.
Мне повезло. Дверь открыла Наташина мать, которая, к счастью, оказалась дома.
— А Наташа на работе, — сообщила она спокойно.
— Но я звонил… И мне сказали…
— Значит, уехала куда. Говорила, в райком ей сегодня нужно…
Ксения Павловна, как мне казалось, подозрительно относилась ко мне. И вот сейчас…
— А вообще-то скажу тебе… — Она посмотрела на меня внимательно, словно примеривая, как со мной лучше говорить. — Скажу тебе, молодой человек, что зря ты голову ей морочишь. Не маленькая она, хоть и стеснительная… Ежели сказать тебе не может… А есть у нее. Не один человек есть, кто бы в мужья годился… Так что уж лучше…
На этом день не кончился. Вечером мы были все в сборе, когда мать сообщила новость:
— Все равно придется тебе бросать работу.
— Как — бросать? Почему?
— Мы через два дня уезжаем в эвакуацию. Мой наркомат эвакуируется в Куйбышев, папин — в Горький… Так что поедем… Выбирай! Но я думаю, что тебе лучше со мной…
Не хватало еще этого!
— Я никуда не поеду! И с работы не уйду.
— Как это — не уйдешь? — возмутилась мать.
— Нужно будет, уйдешь, — добавил отец, но тут же сказал: — Насчет меня, Лена, ты зря. Зачем его обманывать! Я же говорил тебе… Он может остаться со мной…
— Один?
— Я не уйду с работы! Не могу и не хочу! — сказал я еще более упрямо. — В конце концов, мне пятнадцать лет, и я…
Я пообещал Николаю Степановичу продать книги. Весь вечер мы рылись в его библиотеке, отбирая то, с
