Чары. Избранная проза - Леонид Бежин

Среди прочих гостей позвали и Одинцовых, но те неуверенно отказались, стараясь не обидеть своим отказом и в то же время, не желая ставить себя в положение людей, чье согласие сделало бы их мучениками, взявшими на себя груз непосильных обязательств. Одинцовы отказались, и Агафоновы не настаивали. После вечерни они собиралась устроить скромное угощение — накрыть столы, выставить бутыль с домашней наливкой, квашеную капусту (особенно в ней хороша брусничка!), студень, грибки, пироги. И стоило себе представить несчастные глаза Левушки, сгорбленную фигурку его жены, как становилось ясно: Одинцовы стеснялись бы гостей, гости стеснялись бы Одинцовых, и никакого праздника у них бы не получилось.

К тому же отцу Валерию по-прежнему не нравились книги, которые читал Левушка, — бесили, раздражали, сидели у него как кость в горле, но, если раньше он своего раздражения не выказывал, то теперь его все больше подмывало выказать.

Миновало полгода, а затем и год, но никаких надежд поправить дела, наполнить спрятанную кубышку не появлялось. Наоборот, судьба гораздо охотнее предоставляла случаи не прикопить, а потратить деньги.

Отца Валерия давно мучила совесть при виде сиротливых кирпичных столбов, оставшихся от разрушенной ограды. Они взирали на него с немым укором, словно бы горько сетуя о том, что церковный двор у них как проходной: каждый зайдет, на лавке рассядется, да еще и ноги вытянет, чтобы другие о них спотыкались. Старушки на солнышке греются, дремлют, позевывают, рот крестят. Дамочки в зеркальце глядятся, пудрятся, красятся и брови подводят. Ребятня галдит, пьяницы куражатся, бьют себя в грудь, своими геройскими похождениями хвастают (а язык-то заплетается!). Кумушки судачат, всем косточки перемывают да на их окна с любопытством косятся: мол, как там духовенство живет, что у них в лохани, что в бадье, что на столе? Нищие под окнами гундосят, иной раз бездомный бродяга на лавке заночует. Разве хватит терпения выносить такое?! Отец Валерий с матушкой не раз обещали себе: как только отремонтируем, сразу обнесем оградкой и замок повесим.

И вот его свели с человеком, который взялся и запросил недорого, по-божески — какая удача! Матушке тоже подвезло, подфартило: в хоре у нее певчего недоставало (она, бывшая консерваторка, сама пела и дирижировала), а тут нашелся. И она могла не страдать и не морщиться, словно от зубной боли, слыша, как фальшивит сторож Сидоркин, который, пропустив стаканчик, бесплатно подпевал им по будням. По воскресеньям же и двунадесятым праздникам они приглашали певца из ресторана — вальяжного, с седой прядью в волнистых волосах, слащавой складкой губ Романа Романовича Бубенцова-Красновидова.

Но одно дело из ресторана, а другое — свой, собственный и не только по воскресеньям и праздникам, а на всю неделю. Но такому в отличие от сторожа надо платить, поэтому отец Валерий сдался перед необходимостью просить Одинцовых об отсрочке. Что им эти сроки при их равнодушии к деньгам, а Агафоновых месяц-два могли бы спасти! Сбылась бы их мечта об оградке, и кончились бы мытарства с певчими. С этими обнадеживающими мыслями отец Валерий подсел к застеленному вышитой салфеткой столику, где стоял телефон, и поднял трубку, держа ее на весу так, словно ему была необходима дополнительная решимость, чтобы набрать знакомый номер.

— Извини, дружище, что я об этом, — произнес он, стараясь не казаться слишком пристыженным и виноватым и в то же время не давать подвода к тому, чтобы его упрекнули: вот, мол, воспользовался чужой добротой, — но ты понимаешь, после ремонта… понадобилось кое-что купить… а главное, представился случай починить ограду. Конечно, с моей стороны бессовестно… и если бы не обстоятельства, то, поверь…

Отец Валерий выражал словами искреннюю озабоченность своим положением должника, но голосом невольно подавал пример легкого и беззаботного отношения к денежным обязательствам, которого ждал и от друга.

— Сколько тебе? — внезапно спросил Левушка.

Отец Валерий смутился, не зная, как объяснить ему, что не собирается снова занимать, а просит лишь об отсрочке старого долга.

— Тысячу, две, три?

Отец Валерий взглянул на жену, со страхом следившую за выражением его лица.

— Ну, если десять…

Положив трубку, он долго и испытующе смотрел на нее, словно не решаясь оторваться от предмета, за счет которого поддерживалось шаткое равновесие между ним и окружающим миром.

— Что?! — спросила жена, берясь за сердце от дурного предчувствия.

— Я, кажется, занял у него еще, — прошептал отец Валерий, не веря собственному голосу.

Он сделал попытку встать, и припал на отсиженную ногу, словно нога у него отнялась.

— Занял? На что же ты, отец, занял? — Матушка явно опасалась, что под влиянием новых замыслов, роившихся в его голове, он забудет о ее заветных нуждах.

— Там и на оградку, и на целый хор хватит, — вяло отмахнулся отец Валерий.

Прощаясь с Одинцовыми, отец Валерий их даже не благословил, хотя они по привычке склонили головы и сложили ладони, как он сам их учил. Но на этот раз учитель чувствовал себя так скверно и гадко, что его благословение запечатлелось бы на них каиновой печатью. Поэтому он сделал вид, что не заметил их выжидающей позы, торопливо откланялся и удалился (лучше бы он удавился!).

Скверное чувство не покидало его и по дороге домой. Вспоминалось, как Левушка выдвинул ящик стола, отсчитал купюры и в ответ на его заверения о скором возврате долга лишь криво усмехнулся и поморщился: «Какая ерунда! Сочтемся!» У Одинцовых ничего не изменилось, жилище напоминало склеп, словно хозяевам по-прежнему внушала отвращение мысль о том, чтобы за что-то браться, к чему-то прикладывать руки, наводить порядок. Все та же пыль покрывала буфет, все та же паутина висела в углах и все те же книги лежали раскрытыми на столе — это тоже вспоминалось отцу Валерию. Вспоминалось навязчиво, неотступно, висело, маячило перед глазами, и тогда неприязненное, скверное, гадкое чувство к себе смешивалось со жгучим желанием обличить Левушку.

Обличить — словно в отместку за то, что так долго терпел, не обличал, и вот наконец-то почувствовал: можно! Постепенно это жгучее желание овладело им настолько, что отец Валерий забыл, скольким он ему обязан, собственное положение должника перестало мучить и угнетать его. Если раньше он был связан, опутан по рукам и ногам унизительной необходимостью угодливо поддакивать, постоянно выражать свою благодарность, то теперь разорвал эти путы и стал свободным.

Свободным как обличитель, обличитель во имя истины — какая это опьяняющая свобода! Отец Валерий понял, осознал всем своим существом, как тяжела была эта дружба, требовавшая от него стольких уступок и компромиссов, что он попросту терял в ней самого себя. И когда Левушка из друга превратился во врага (которого отец Валерий все равно любил как друга), он словно бы заново себя обрел и впервые почувствовал облег-че-ни-е…

Дома он обо всем поведал матушке, — поведал как на духу. Матушка, крутившая швейную машинку (на ногах валенки, толстая коса поверх безрукавки), выпрямилась, вынула изо рта шпильки, задумалась, надолго погрузилась в себя, и они вместе решили, что не следует брать деньги на святое дело у человека, читающего такие книги, — не просто вредные, но крамольные! Поэтому, как ни заманчива возможность поставить оградку вокруг храма и пригласить в хор певчего, придется от нее отказаться и на следующей неделе (раньше ему не выбраться) вернуть хозяину нечестивые деньги.

Решили и стали ждать: дни тянулись медленно, потому что каждый день они вновь и вновь убеждали себя в своей правоте. А чем больше убеждали, тем больше сомневались, и сомнения одолевали настолько, что принятое решение казалось хуже любого предлога, позволяющего от него отказаться.

И тут матушке предложили… предложили шубку, похожую на ту, проданную, и совсем недорого, вдвое дешевле первой. Получалось, что на продаже они выгадали, подзаработали…

— Может быть, купим? — предложил отец Валерий, как предлагают то, с чем надо либо молча согласиться, либо мучительно долго и подробно обосновывать свой отказ. — Ведь это не для храма, не на святое, а так, для себя… Зимой-то без шубки и за ворота не высунешься!

— Даже и не знаю, как быть. — Матушка потерянно вздохнула, сознавая, как слаба она, грешная, и в своем согласии, и в своих отказах. — Решай сам. Ты у нас голова…

— Да я тоже не знаю, — честно сознался отец Валерий (сознался с таким видом, словно в ее вопросе было что-то нечестное). — С одной стороны, оно бы и можно, а с другой…

— То-то и оно…

Возникшее затруднение ощутимо повисло в воздухе. Отец Валерий кашлянул.

— А может, у дочки совета спросим? — Он улыбнулся так, будто для него самого было загадкой, шутит ли он или говорит всерьез.