Мальтийские рыцари в России - Евгений Карнович

– Принимаю смелость заметить вашему величеству, что орден наш и при тех условиях, о которых я упоминал перед вами, совершенно разнится по своему устройству от федерального дворянства. Он – военно-монашеское учреждение, а ваше величество, конечно, изволите знать, что первая обязанность и воина, и монаха – повиновение. Мы обязаны во всем повиноваться великому магистру, и статуты наши гласят, что послушание старшим выше жертвы Богу. Если бы наш орден отказался блюсти это, то он не мог бы вовсе существовать. Благоволите, государь, принять во внимание еще и то, что рыцари ордена отличались постоянно покорностию перед избираемыми ими же самими великими магистрами, и несомненно, что такая покорность дошла бы у них до безграничного повиновения, если бы они в лице своего вождя увидели помазанника Божия. Древность же дворянского происхождения нисколько не помешает им быть самыми послушными, самыми верными и самыми преданными слугами того, кому они, при благости Божией, вручат верховную над собою власть…

Император, закусив нижнюю губу, внимательно прислушивался к словам Литты, и его прежде суровое лицо принимало постепенно выражение снисходительности.

– Замечания ваши, господин бальи, совершенно верны, – сказал он. – Но не удивится ли вся Европа, когда она увидит, что я, иноверный государь, глава церкви, которую вы, католики, признаете схизмою, становлюсь верховным повелителем ордена, обязанного прежде всего повиновению главе католической церкви – святейшему папе римскому?

– Не тому, государь, удивится Европа, – с воодушевлением возразил Литта, – а тому, что рыцари-католики избрали своим вождем иноверного монарха!.. Не будет ли такое избрание свидетельствовать перед целым светом о том могуществе, какое находится в руках этого государя, а также и том беспримерном великодушии, какое он оказал всему христианству, забыв несчастный раздор между церквами восточной и западной. Ваше величество явили бы собою небывалый еще пример того, как должны поступать христианские монархи в ту пору, когда безверие грозит поколебать не ту или другую церковь в отдельности, но вообще все евангельское учение. Ваше величество стали бы первым поборником всего христианского мира…

– Я поговорю об этом с вашим братом; он, как нунций его святейшества при моем дворе, разъяснит мне некоторые частности по такому слишком щекотливому вопросу… Но вот еще что: какой исключительный титул носит ваш великий магистр – Altesse aminentissime? Мне известно значение этого титула, и я думаю, что если бы, положим, я возложил на себя звание великого магистра державного ордена Иоанна Иерусалимского…

Литта с изумлением и радостью посмотрел на государя, от которого не скрылось чувство, овладевшее бальи.

– Не принимайте моих слов даже за самое отдаленное предположение, – поспешил добавить император, – я обращаюсь к вам просто с вопросом: если бы я принял звание великого магистра, то не следовало ли бы мне присвоить титул «Majeste imperiale eminentissime» – «преимущественнейшего, преосвященнейшего императорского величества?» – как бы про себя добавил по-русски Павел.

– Это было бы вполне основательно, государь, но орден наш не смеет льстить себя такою несбыточною надеждою… О, как высоко поднялось бы значение рыцарства, если бы теперь вождем его явился монарх, подобный вашему величеству, к стопам которого орден положил бы всю свою былую славу, в полной уверенности, что она воскреснет и засияет снова! – торжественно произнес Литта. Он замолчал и поник головою.

– Скажите, господин бальи, – заговорил император, как будто припоминая что-то, – ведь и женщины вообще, не говоря о принадлежащих к царствующим домам, могут входить в состав вашего ордена? Мне помнится, что я читал это у аббата Верто…

– Так точно, ваше величество. Орден святого Иоанна Иерусалимского, учрежденный первоначально с благотворительною целью, открыл в свою среду доступ и женщинам. Только впоследствии, когда иоанниты обратились в рыцарскую общину, обычай принимать в орден женщин несколько ослабел, а затем со временем и вовсе уничтожился; но статуты ордена нисколько не препятствуют их вступлению в нашу среду.

– Это необходимо было бы возобновить, – с живостью заметил император.

– Вы, конечно, знаете, что женщины – могущественная сила в обществе, и очень часто они в состоянии сделать то, чего мы, мужчины, не можем, не хотим или не умеем сделать… А кстати, вы уже давно знакомы с графиней Скавронской?

– Я имел честь познакомиться с графиней еще в ту пору, когда покойный муж ее был посланником в Неаполе. По приезде в Санкт-Петербург, я, разумеется, возобновил это знакомство…

– Гм… – проговорил протяжно император. – Благодарю вас, господин бальи, за вашу беседу; я вскоре опять увижусь с вами, а между тем прикажу князю Куракину переговорить с вами о делах ордена. Я думаю, впрочем, что после того, как я разослал ко всем европейским дворам извещение о принятии ордена под мое покровительство, никто не посмеет посягнуть на его права и независимость.

Сказав это, Павел Петрович слегка поклонился Литте в знак того, что аудиенция кончилась, и подал ему руку, которую бальи поцеловал, преклонив колено перед императором.

X

Среди дам, украшавших собою в исходе прошедшего столетия придворные балы в Петербурге, была и императрица Мария Федоровна. Хотя ко времени воцарения ее супруга первая молодость государыни уже миновала, но тем не менее ее величественный и стройный стан, кроткий, как будто успокаивающий взгляд, а также нежные и привлекательные черты лица и в эту пору жизни делали ее заметною красавицею. Вдобавок к этому она своею обходительностию с гостями оживляла балы, даваемые императором Павлом, отличавшиеся строгою церемониальной сдержанностию. Государь, считавшийся прежде одним из лучших танцоров в Петербурге, перестал уже танцевать и только при открытии бала делал несколько торжественных туров польского с теми дамами, которым он хотел оказать свое особенное внимание. Затем, в продолжение всего бала, он ходил по зале в сопровождении дежурного флигель-адъютанта, следовавшего за ним в ногу, шаг за шагом, и ожидавшего от него каждую минуту какого-нибудь, иногда весьма сурового приказания. Случалось порою, что император в самом разгаре бала, заметив какую-нибудь неисправность в форменной одежде кавалера, или его неучтивость к даме, или невнимание к высшему лицу, отдавал флигель-адъютанту приказание отправить тотчас провинившегося или на гауптвахту, или в Петропавловскую крепость. Иной раз бальная зала обращалась на некоторое время в аудиенц-залу: дежурный камергер по приказанию государя вызывал на средину залы того из присутствующих, с кем государь желал говорить, и вызванный таким образом вдруг узнавал о какой-нибудь особенной к нему милости государя или, сверх всякого ожидания, подвергался строгой опале. Порою император приказывал мужчинам-танцорам приглашать дам и танцевать с ними вышедшие уже давно из моды танцы – гавот и менуэты.

В первое время своего царствования император Павел назначал придворные балы довольно часто и иногда в самые короткие промежутки времени. Случилось однажды так, что императрица несколько раз сряду не являлась на балах, и отсутствие ее объяснялось болезнью, хотя и не опасною, но чрезвычайно мучительною: государыня с лишком месяц страдала невыносимою зубною болью, и все старания врачей уничтожить или, по крайней мере, хотя ослабить ее страдания были безуспешны. Ни днем, ни ночью не стихали ее мучения, болезнь ее беспокоила и раздражала Павла Петровича. Во время одного из тех страшных припадков усиленной боли, которые приходилось переносить ей, одна из приближенных к ней дам, графиня Мануцци, подала ей написанное по-французски письмо за подписью аббата Иезуитского ордена Грубера. В письме этом аббат просил у императрицы позволения представиться ей лично, так как он имеет верное средство, чтобы избавить ее величество от испытываемых ею ужасных страданий.

Письмо аббата показалось государыне чрезвычайно странным. Она передала его императору, который любил все неожиданное и необыкновенное, а потому иезуит, заявивший с такою уверенностию о самом себе как о зубном враче, был немедленно потребован во дворец, где, однако, Павел Петрович встретил его не слишком приветливо[2].

– Вы беретесь вылечить ее величество?.. Не слишком ли много у вас смелости, господин аббат? – сурово спросил государь вошедшего в его кабинет иезуита.

– При помощи Божией я надеюсь прекратить страдания ее величества, – отвечал Грубер, не смутившись нисколько под испытующим взглядом Павла Петровича. – При этом, государь, может, впрочем, встретиться одно весьма важное препятствие, – продолжал аббат, – мне необходимо будет остаться на несколько дней при ее величестве, чтобы беспрестанно следить за ходом болезни и тотчас же подавать помощь императрице. Поэтому я вынужден просить у вас, всемилостивейший государь, разрешения поместиться на несколько дней в одной из комнат, ближайших к кабинету ее величества.