Ванна Архимеда: Краткая мифология науки - Свен Ортоли

Другой миф, еще более стойкий, связан с личностью Альфреда Нобеля. На премию за достижения в науке могут рассчитывать физики, химики, биологи и экономисты, но никак не математики, которым приходится довольствоваться (да и то только с 1936 года) медалью Филдса, вручаемой раз в четыре года и сопровождаемой гораздо меньшим денежным вознаграждением. Тайная причина такой забывчивости — не секрет, и о ней нередко рассказывают с изрядной долей иронии. «В то время, — можно, например, прочитать в одном из недавних номеров журнала Sciences frontières, — главным претендентом на награду, будь она создана, был бы блистательный шведский математик Миттаг-Леффлер, не кто иной, как любовник мадам Нобель». Вопрос о том, предпочитала ли мадам Нобель математические уравнения химическим формулам, оказался настолько важным, что чуть ли не весь мир включился в его обсуждение в Интернете под рубрикой FAQ (часто задаваемых вопросов). В самом начале дискуссии выяснилось обстоятельство, которое должно было бы стать ее финалом: Альфред Нобель никогда не был женат, так что госпожи Нобель никогда не существовало. Занавес.

Но может быть, у него была дама сердца? Образ миллиардера-гуманиста, живущего отшельником, настолько невероятен, что необоримо желание, как говорят англосаксы, chercher la femme[27]. Известно об одном (коротком) парижском любовном приключении Нобеля, когда ему было восемнадцать лет, о его платонической любви к Берте Кински (Нобелевская премия мира 1905 года) и о более поздней связи с венской флористкой Софией Гесс, скрасившей его сорокалетие и, кажется, дорого ему стоившей. Однако биографы Нобеля никак не поймут, как тут мог возникнуть любовный треугольник: Альфред в то время жил в Париже, а Геста Миттаг-Леффлер вел весьма бурную жизнь в Стокгольме. Дело в том, что наш математик — и в этом, вероятно, ключ загадки — вовсе не был образцом скромности и сдержанности. Амбициозный, любящий светские развлечения и интриги, он умело комбинировал дифференциальные уравнения и связи с общественностью. Эта его особенность выразилась и в том, что созданный им журнал Acta Mathematica стал самым престижным математическим журналом того времени, а сам он получил место ректора нового университета — стокгольмской Хёгсколы. Но главное — нет никаких оснований считать его крупнейшим математиком на тот момент. Анри Пуанкаре, присуждения Нобелевской премии которому он тщетно добивался в 1910 году, был ученым значительно более крупного масштаба.

Миттаг-Леффлер, правда, пошел на деликатные переговоры с Нобелем, когда тот составлял свое завещание, дабы Хёгскола приобщилась к его щедротам, принимая участие в присуждении премий. Переговоры кончились полным провалом. По словам одного видного члена университета, это было «нобелевское фиаско». Но сам Миттаг-Леффлер, если когда-то покушался на цветочки Софии Гесс, ни за что бы не стал предпринимать какие-либо шаги в этом направлении. Элизабет Кроуфорд, рассказывая об истории Нобелевских премий, пишет на сей счет:

Даже если Миттаг-Леффлер и был раздосадован отсутствием премии по математике, равно как и исключением Хёгсколы из последнего завещания Нобеля, он никогда не показывал этого публично. Возможно, он лично получил бы некоторую моральную компенсацию, придав огласке историю соперничества между ним и Нобелем (который был на пятнадцать лет его старше): в состязании за сердце женщины, на которое оба претендовали, Нобель, дескать, проиграл.

Последнее из обсуждавшихся в Интернете положений, квалифицированное как «психологический элемент», показывает, что даже сегодня величие души Нобеля пользуется почтением: как мог Нобель, составляя свое завещание и будучи озабочен исключительно благом всего человечества, позволить личным мотивам вмешаться в его идеалистические планы? Психологи, наверное, найдут ответ, но от этого ни Миттаг-Леффлер, ни София Гесс не получат своей доли наследства. К сожалению любителей анекдотов, отсутствие Нобелевской премии для математиков имеет, несомненно, гораздо более простое объяснение. Альфред Нобель был инженером в духе незамутненных традиций XIX века, больше интересующимся экспериментом, чем теорией. По его убеждению, отмеченные наградой «изобретения и открытия» должны быть непосредственно полезны для всех. Среди первых лауреатов по физике был шведский инженер Густав Дален, награжденный «за изобретение автоматических регуляторов, использующихся в сочетании с газовыми аккумуляторами для источников света на маяках и буях».

Даже Эйнштейн получил премию случайно, за свою теорию фотоэффекта, а вовсе не за теорию относительности, сочтенную «не имеющей пока достаточного значения, чтобы приносить большую пользу человечеству». Да и Пуанкаре, номинированный на премию по физике 1910 года, оказался соперником братьев Райт, пионеров авиации[28]. Тут нет ничего парадоксального: Нобелевская премия создавалась изобретателем для изобретателей, и математике было суждено оказаться исключенной как nec plus ultra[29] абстрактной мысли… Так что история о несчастной любви Нобеля представляется выдумкой от начала и до конца — возможно, как реакция против того сугубо мужского мира, каковой олицетворяется Нобелевским комитетом, распределяющим премии. Но хотя совсем немного женщин смогли получить премию и хотя София Гесс не получила совсем ничего, тех, кто все же косвенным образом выиграл, гораздо больше, чем кажется[30]. Эйнштейн полностью отдал премию своей бывшей жене Милеве, а Роберт Лукас, лауреат по экономике 1995 года, был вынужден уступить половину суммы своей жене Рите. Эта последняя в момент развода за семь лет до того добилась, чтобы в бракоразводный контракт была вставлена фраза: «Супруга получает 50 % от Нобелевской премии при условии, что Роберт Е. Лукас получит ее до 31 октября 1995 года». Радостная весть пришла за пятнадцать дней до истечения этого срока, и Роберт Лукас, делая хорошую мину, произнес слова, которые, наверное, понравились бы промышленному магнату Альфреду Нобелю: «Рынок есть рынок».

E=mc2

На противоположных полюсах воображаемого мира науки находятся крик «Эврика!» и формула E=mc2. Первый символизирует способности тела, явленные через собственное тело Архимеда, покрытое капельками воды; вторая же — способности духа. Ведь если Архимед мог переживать законы природы физически, то Эйнштейн есть — и в этом его сущность — чистый дух. Свой мозг он завешал медицинской науке, в то время как его прах в присутствии лишь самых близких ему людей был развеян по ветру. Дабы избегнуть скучных рассуждений о вместилище мысли и об иных внутренних органах ученых, равно как и о плавучести Архимеда, слепоте Галилея или о головных болях Ньютона, посчитаем достаточным признать, что человек-мозг — это старый миф, который удалось воплотить (?) в совершенстве Стивену Хокингу, скрюченному в инвалидном кресле-каталке символу легенды о притягательности великих умов: он развелся, чтобы жениться на своей бывшей сиделке. Согласно другому мифу, менее признанному, чистая мысль достижима лишь через небрежение телом, тело же должно нести на себе следы мысли. Разбирая один за одним все нейроны великого Альберта, как когда-то анализировали сетчатку Джона Дальтона (отсюда «дальтонизм»), надеются найти какую-то недостаточность или аномалию в нейронах, вроде отсутствия чувствительных к зеленому свету клеток в глазу Дальтона.

Это бесконечная и смехотворная деятельность, с привлечением сканеров и электронных микроскопов, стала заключительным аккордом в длинной серии подозрений и испытаний, которым подвергался Эйнштейн. Во время Первой мировой войны некоторые жаждущие реванша и враждебные к евреям французы неустанно подчеркивали его германо-иудейское происхождение; потом циничные наблюдатели говорили о снобизме, а терзаемые завистью ученые обвиняли теорию относительности в том, что она — чистая игра ума… пока не накопилось множество подтверждающих ее экспериментов. Тогда из Эйнштейна вознамерились сделать отца атомной бомбы — очевидно, за неспособностью быть отцом собственных детей, подло брошенных на произвол судьбы. Наконец, «искали женщину» — и нашли его первую любовь Милеву Марич, которой попытались приписать материнство теории относительности. Последний по счету эпизод связан с пущенным по салонам слухом, что Эйнштейн якобы был сумасшедшим, — это все объясняло, и мир смог вздохнуть с облегчением.

Почему же столько ненависти к нашему славному Альберту, не носившему носков, сторонившемуся светской жизни и превыше всего ставившему удовольствие покурить трубку в уголке у камина? Потому, что он посмел усомниться в очевидном. отказаться от самых надежных истин, укорененных в сознании обывателя, передававшихся от поколения к поколению так же исправно, как генетическая информация, истин, на которых зиждилась святая святых рациональной мысли. Взбаламутив материю и энергию, перемешав время с пространством, он подготовил все необходимое для подпиливания сука, на котором покоится (еле держится?) наше душевное здоровье. Если время не будет больше тем, чем было раньше, что же станет с нами? После этого Эйнштейн становится в обыденном подсознании врагом номер один, подлежащим уничтожению любой ценой. Он либо более злокознен, чем хочет казаться (настоящий Фауст-самозванец!), либо прибыл к нам с другой планеты (а его E=mc2 звучит словно четыре ноты из «Контактов третьего типа»), либо безумец, коего удалось запереть до конца дней в Принстонском университете. В любом случае его необходимо было мистифицировать от головы до пят, включая его язык (высунутый), его мозг (расчлененный) и его формулу (магическую).