Последние похождения Арсена Люпэна. Часть I: Двойная жизнь Арсена Люпэна - Морис Леблан

— Да, но пережитый страх мог тебе повредить… Никогда не знаешь, какие могут быть последствия… Ох! Это ужасно!

Они прошли вдоль зеленой изгороди, из-за которой виднелись деревья небольшого сада, цветочные клумбы, лужок и белый дом. Позади дома, под сенью кустарников, образующих нечто вроде беседки, была видна другая ограда. Старшая дама пригласила князя войти и привела его в небольшой салон, который служил также местом, где родственники встречались с питомцами школы. Женевьева попросила у князя разрешения отлучиться на несколько минут, чтобы позаботиться о своих учениках; было уже время ужина.

Князь и госпожа Эрнемон остались одни.

Пожилая, седая женщина выглядела бледной и печальной. Она была чересчур, пожалуй, плотной, с несколько тяжеловесной походкой и, несмотря на манеры и платье настоящей дамы, в ней было заметно нечто простонародное. Зато в ее глазах светилась бесконечная доброта. Сернин подошел к ней, взял в руки ее голову и расцеловал в обе щеки.

— Ну как, старушка, живешь? — спросил он.

Она посмотрела на него в ошеломлении, раскрыв рот и вытаращив глаза.

Князь снова расцеловал ее, смеясь.

Она пролепетала:

— Ты! Это ты! Ах! Иисус-Мария!.. Не может быть! Иисус-Мария!

— Милая моя Виктуар!

— Не называй меня так, — проговорила она, вздрогнув. — Виктуар умерла… Твоей старой кормилицы больше нет на свете. Я всецело принадлежу Женевьеве.

И добавила еще тише:

— Ах, Иисус-Мария!.. Я не раз читала твое имя в газетах… Значит, это правда, ты опять взялся за старое?

— Как видишь.

— Но ты ведь поклялся мне, что с этим покончено, что ты уезжаешь навсегда, что хочешь стать честным человеком…

— Я пытался. Вот уже четыре года пытаюсь. Ты ведь не скажешь, что на протяжении этих четырех лет я давал повод обо мне заговорить?

— Так что же?

— Так вот, эта жизнь мне наскучила.

Она вздохнула:

— Ты все тот же… Ничуть не изменился… Все, действительно, кончено, ты никогда не переменишься… Значит, ты замешан в деле Кессельбах!

— Еще бы! Иначе для чего постарался бы устроить в шесть часов вечера нападение на госпожу Кессельбах, получив возможность в шесть часов пять минут вырвать ее из лап моих же людей? Спасенная мною, она будет обязана меня принять. Теперь у меня доступ в самое сердце цитадели; теперь, оберегая вдову, я могу наблюдать за окрестностью. Ах, что тут скажешь; жизнь, которую я веду, не позволяет бездельничать. Я должен устраивать блистательные сюрпризы, добиваться внезапных и громогласных побед.

Она наблюдала за ним в смятении. И наконец пробормотала:

— Понимаю… Понимаю… Все — обман… Но тогда… Женевьева…

— О! Одним камнем я попаду в две цели. Это чудесное спасение я подстроил не для себя одного. Подумай только, сколько времени мне понадобилось бы, сколько усилий, может быть — бесполезных, ушло бы на то, чтобы завоевать доверие этого ребенка! Кем я был для нее? Незнакомец… Чужой… Теперь я — спаситель! Еще час — и стану другом.

Ее проняла дрожь.

— Стало быть… Женевьеву ты вовсе не спас… Стало быть, ты хочешь, чтобы мы были втянуты в твои темные дела!

И, схватив его плечи, воскликнула во внезапном приступе возмущения:

— Так вот, этого не будет! Слышишь? Ты привел однажды ко мне эту девушку и сказал: «Вот она, доверяю ее тебе… Ее родители умерли… Она остается под твоей защитой… И я сумею постоять за нее!

Госпожа Эрнемон казалась готовой ко всему.

Спокойно, не торопясь, князь Сернин снял со своих плеч обе ее руки, взял старую даму за плечи, усадил в кресло, склонился над нею и твердо сказал:

— Тихо!

Она расплакалась, и сложила перед ним с мольбою руки:

— Прошу тебя, оставь нас в покое! Мы были так счастливы! Я думала уже, что ты о нас забыл, благословляла каждый день, который миновал. Ну да… Я, конечно, тебя люблю. Но Женевьева… Видишь ли, я просто не знаю, что могла бы сделать ради этой крошки. Она заняла твое место в моем сердце.

— Это я уже заметил, — отозвался он со смехом. — Ты с удовольствием послала бы меня ко всем чертям. Ну, ну, довольно глупостей. Я не могу терять времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.

— Тебе — поговорить с нею?!

— А что? Это преступление?

— Что ты можешь ей сказать?

— Сообщить ей тайну… Очень важную… Волнующую тайну…

Старая дама забеспокоилась всерьез.

— Это, наверно, заставит ее страдать? Ох! Я всего боюсь… Боюсь за нее…

— Она идет, — сказал он.

— Нет, не сейчас!

— Да, да, все будет в порядке… Утри глаза и будь благоразумной…

— Послушай же, — сказала она с живостью, — послушай, я не знаю, что ты хочешь ей сказать, какие секреты открыть этой девчушке, которую совсем не знаешь… Зато я знаю ее хорошо и хочу тебя заверить: Женевьева обладает мужественным, твердым характером, но чрезвычайно чувствительна. Выбирай слова с осторожностью. Ты можешь оскорбить ее в лучших чувствах… О которых даже не подозреваешь.

— Но почему же, о Господи?!

— Потому что она из иной породы, чем ты, из иного мира… Я имею в виду — в моральном смысле. Есть вещи, которые тебе теперь не понять. Между вами обоими — непреодолимое препятствие. Совесть Женевьевы выше и чище… А ты…

— А я?

— Ты нечестный человек.

III

Женевьева вошла в комнату оживленная, очаровательная.

— Мои малышки все уже в спальне, на десять минут я свободна… Скажи-ка, бабушка, в чем дело? Почему у тебя такое странное лицо? Все еще из-за этой истории?

— Нет, мадемуазель, — сказал Сернин, — мне посчастливилось успокоить вашу бабушку. Но мы разговаривали о вас, о вашем детстве, и это предмет, которого, по-моему, ваша бабушка не может касаться без волнения.

— О моем детстве? — спросила девушка, краснея. — О, бабушка!

— Не надо ее за это ругать, мадемуазель, к такому разговору нас привела чистая случайность. Так уж получилось, что мне приходилось бывать в том маленьком селении, в котором вы росли…

— В Аспремоне?

— В Аспремоне, неподалеку от Ниццы. Вы жили там в новом, белом доме…

— Да, — сказала она, — совсем белом, с синей каймой вокруг окон. Я была еще совсем юной, так как оставила Аспремон в семилетнем возрасте; но помню все, что тогда было, во всех подробностях. Сияние солнца на белом фасаде дома, тень эвкалипта в углу сада…

— В конце сада, мадемуазель, лежал участок, засаженный масличными деревьями, а под этими деревьями — стол, за которым ваша мать работала в жаркие дни…

— Правда, правда, — сказала она, до глубины души взволнованная, — а я, я играла рядом…

— И там, — добавил он, — я не раз видел вашу мать. Встретив вас теперь, я снова увидел ее образ — более счастливый, веселый.

— Бедная мама действительно была очень несчастна. Отец скончался в самый день моего рождения, и ничто не могло после ее утешить. Она часто плакала. Я сохранила с тех пор маленький платок, которым утирала ее слезы.

— Маленький платок с розовой вышивкой.

— Вот как! — сказала она, охваченная удивлением, — вы знаете…

— Я был однажды там, когда вы ее утешали… И делали это так мило, что картина навсегда осталась в моей памяти.

Она устремила на него взгляд, шедший, казалось, из глубины души, и прошептала, более — для себя самой:

— Да… Да… Мне действительно кажется… Выражение ваших глаз… И еще — звучание вашего голоса…

На мгновение она опустила ресницы, сосредоточившись, будто стараясь удержать ускользающее воспоминание. Затем продолжала:

— Вы ее знали?

— У меня были друзья близ Аспремона, у которых я ее и встречал. В последний раз она показалась мне еще более печальной… Побледневшей… И, когда я вернулся…

— Все было кончено, не так ли? — сказала Женевьева. — Да, она очень быстро покинула нас. В несколько недель… И я осталась одна с соседями, которые за нею ухаживали… Однажды утром меня унесли… В тот вечер, когда я спала, пришел кто-то, взявший меня на руки и завернувший в одеяла…

— Мужчина? — уточнил князь.

— Да, это был мужчина. Он разговаривал со мной тихо, нежно… Его голос успокаивал меня… Вынося меня на дорогу, потом — увозя в экипаже в ночи, он убаюкивал меня, рассказывал мне сказки… Все тем же голосом…

Она умолкла, глядя на него еще более глубоким взглядом, с видимым усилием стараясь удержать мимолетное впечатление, касавшееся ее на мгновения и снова пропадавшее.

— А затем? — спросил он. — Куда он вас отвез?

— Дальше мои воспоминания чересчур туманны… Словно я проспала несколько дней… Вижу себя вновь только в том городке в Вандее, где провела вторую половину своего детства, в Монтегю, у папаши и мамаши Изеро, замечательных людей, которые меня вскормили, воспитали, чьи преданность и любовь я никогда не забуду.

— Они тоже умерли, эти люди?

— Да, — сказала она. — Во время эпидемии тифа, охватившей эту местность… Но об этом мне стало известно лишь позднее… С самого начала, когда они заболели, я была оттуда унесена, как и в первый раз, при таких же обстоятельствах, ночью, кем-то, кто таким же образом завернул меня в одеяла… Правда, тогда я была уже больше, я противилась, пыталась кричать… Он был вынужден закрыть мне рот шарфом.