Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви - Тимур Кибиров

Вот если бы кому-нибудь присвоили кличку Доширак, или там Суши, или какая-нибудь Фуагра, или даже Голубец – тут уж человек был бы вправе почесть себя оскорбленным и потребовать сатисфакции. А в чебуреках-то что худого?

Меру только знать надо, а то вот мы с Юлием Гуголевым, встретившись однажды у станции метро Бауманская, чтобы идти в гости к Семе Файбисовичу, чьи застолья славились обилием и вкуснотой, не выдержали чарующих чебуречных ароматов и решили, что ничего страшного не будет, если мы позволим себе по одной штучке. Ну и в итоге сожрали по пять! Так что, к недоумению и обиде хозяина, ничего уже не ели за праздничным столом. Да и водка в набитые утробы не лезла, то есть лезла, но с трудом и безо всякого удовольствия.

И еще, конечно, следует остерегаться подделок! Я вообще теперь ем только мамины чебуреки, после того как даже Джейн, собака не набалованная и, можно сказать, всеядная, отказалась есть купленную мной в коньковском ларьке прогорклую гадость. То есть из деликатности и чтобы хозяина не обидеть тесто она пожевала, но от фарша брезгливо и решительно воротила морду.

А однажды, после очередного неудачного свидания со своей распрекрасной дамой, я, решив если не компенсировать, то хоть немного приглушить дефицит любострастных упоений иными плотскими радостями, купил немировской перцовки, коей я в те годы злоупотреблял, и обратился к веселой и засаленной ларечнице с просьбой отпустить мне три чебурека. И услышал в ответ безумный и леденящий душу вопрос: «Вам с чем – с картошкой или с рыбой?»

Это ли не одичание?!

Это ли не знамение последних времен, я вас спрашиваю?!

И каких еще требуется вам доказательств, что мир катится в бездну?!

12. ЧУШЬ СОБАЧЬЯ!

Ты непородист был, нескладен и невзрачен,

И постоянно зол, и постоянно мрачен;

Не гладила тебя почти ничья рука, —

И только иногда приятель-забияка

Мне скажет, над тобой глумяся свысока:

«Какая у тебя противная собака!»

Когда ж тебя недуг сломил и одолел,

Все в голос крикнули: «Насилу околел!»

Мой бедный, бедный Чур! Тобою надругались,

Тобою брезгали, а в дверь войти боялись,

Не постучавшися: за дверью ждал их ты!

Бог с ними, с пришлыми!.. Свои тебя любили,

Не требуя с тебя статей и красоты,

Ласкали, холили – и, верно, не забыли.

А я… Но ты – со мной, я знаю – ты со мной,

Мой неотходный пес, ворчун неугомонный,

Простороживший мне дни жизни молодой —

От утренней зари до полночи бессонной!

Один ты был, один свидетелем тогда

Моей немой тоски и пытки горделивой,

Моих ревнивых грез, моей слезы ревнивой

И одинокого, упорного труда…

Свернувшися клубком, смирнехонько, бывало,

Ты ляжешь, чуть дыша, у самых ног моих,

И мне глядишь в глаза, и чуешь каждый стих…

Когда же от сердца порою отлегало

И с места я вставал, довольный чем-нибудь,

И ты вставал за мной – и прыгал мне на грудь,

И припадал к земле, мотая головою,

И пестрой лапой заигрывал со мною…

Прошли уже давно былые времена,

Давно уж нет тебя, но странно: ни одна

Собака у меня с тех пор не уживалась,

Теперь ты стал еще любовнее ко мне:

Повсюду и везде охранником незримым

Следишь ты за своим хозяином любимым;

Я слышу днем тебя, я слышу и во сне,

Как ты у ног моих лежишь и дремлешь чутко…

Пережила ль тебя животная побудка

И силой жизненной осталась на земле,

Иль бедный разум мой блуждает в тайной мгле

Но, Чур, от моего не отходи порога

И береги покой моей родной семьи!

Ты твердо знаешь – кто чужие и свои:

Остерегай же нас от недруга лихого,

От друга ложного и ябедника злого,

От переносчика усердного вестей,

Ворчи на них, рычи и лай на них, не труся,

А я на голос твой в глухой ночи проснуся.

Смотри же, узнавай их поверху чутьем,

А впустят – сторожи всей сметкой и умом,

И будь, как был всегда, доверия достоин…

Дай лапу мне… Вот так… Теперь я успокоен:

Есть сторожу меня!.. Пускай нас осмеют,

Как прежде, многие: немногие поймут.

Боюсь, что даже и «немногие» не поймут и не одобрят такого непомерного эпиграфа. Ну простите, ради бога! Ну уж очень мне кажется трогательным и забавным это, глуповатое даже для Мея, но в некотором смысле необыкновенно мудрое и глубокое стихотворение. Так что хотелось поделиться.

И еще вот какие праздные мечтания побудили меня к размещению этого послания мертвому псу на страницах моей книжки – а вдруг какой-нибудь читатель очаруется и решит узнать, кто такой этот Мей? Собак ведь у нас многие искренне любят, а вот поэтов второй половины позапрошлого века почти никто не знает. И вот наберет пытливый юноша в Яндексе «Лев Мей» и прочтет еще какие-нибудь стихи, например «Сплю, но сердце мое чуткое не спит…» или «Хотел бы в единое слово Я слить мою грусть и печаль». А там, глядишь, наткнулся бы, пойдя по ссылкам, и на Аполлона Майкова и прочитал бы: «Дух века ваш кумир: а век ваш – краткий миг», и на Полонского с его потрясающим «Колокольчиком», и на Случевского:

Смерть песне, смерть! Пускай не существует!..

Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..

А Ярославна все-таки тоскует

В урочный час на каменной стене…

В общем, обнаружил бы этот любитель собак благодаря Чуру всех безвременно исчезающих в нагло вспучившейся и вышедшей из берегов Лете русских стихотворцев – от Апухтина Алексея Николаевича до Яниш Каролины Карловны. Вот и будет этому невежественному, но любознательному читателю польза от моей книги. А мне – огромное творческое удовлетворение, потому что я-то, в сущности, именно этого и добиваюсь. Ну не только этого, конечно, но этого в первую очередь. Правда-правда.

Жаль только, про собак этот гипотетический читатель поэтических сайтов ничего у сих стремительно забываемых авторов не найдет. Вот разве что натолкнется у Владимира Соловьева, который был, кстати, озорь почище Жорика, на такое описание пророка будущего:

А когда порой в селение

Он задумчиво входил,

Всех собак в недоумение

Образ дивный приводил!

Или в эпитафии себе самому, выдающемуся, между прочим, религиозному философу:

Он душу потерял,

Не говоря о теле:

Ее диавол взял,

Его ж собаки съели.

Если и существуют в природе такие взбесившиеся и осатаневшие псы, которые способны пожрать останки автора «Оправдания добра» и «Смысла любви», то Лада была, конечно, не из их числа. Она и укусить-то никого не могла, а в еде была не то чтобы прихотлива, но довольно брезглива. Чем сильно усложнила и без того не самую легкую жизнь Александры Егоровны, но это уже потом, на первых порах выручали харчевниковские, поражающие воображение бабы Шуры припасы.

Капитан действительно оставил Егоровне почти полный 13-килограммовый пакет сухого корма (мешок этот с портретом задорного золотистого ретривера потом долго еще пригождался в хозяйстве) и несколько банок каких-то собачьих консервов.

С этими консервами вышел конфуз. Когда Егоровна открывала первую банку, аромат тушеной говядины оказался таким аппетитным и странным, что старушка не выдержала, отколупнула ложечкой маленький кусочек, съела, подумала про себя: «А ничего!» и тут только заметила, что на нее во все глаза смотрит прибежавшая на знакомый звук и запах Ладка, и, застигнутая врасплох, хозяйка стала смущенно оправдываться: «Да я только попробовала! Один кусочек!».

Помню, в незабвенные годы ускорения и гласности кинорежиссер вся Руси скорбел с экрана телевизора о бедах и злосчастьях русского народа и привел в качестве примера душераздирающую картину – мужики на его глазах закусывали водяру собачьими консервами. Я тут же проникся сочувствием к этим бедолагам – ну действительно, что же это такое?! Но Ленка Борисова тут же разрушила мое намечающееся единодушие с вальяжным властителем дум: «Да они ж дорогие страшно! Дороже всякой тушенки!». Интересно, а сейчас дороже?

Ну и, конечно, ни о какой цыганской конуре не могло быть теперь и речи. Поначалу Александра Егоровна еще пыталась соблюдать деревенские приличия и не пускать Ладу в жилые помещения, собачья подстилка из траченного молью зимнего пальто и алюминиевые плошки были разложены в холодных сенях, прошмыгивания в избу строго пресекались весь первый день, но когда настало время тушить свет и отходить ко сну, скулящая и царапающая дверь нахалка добилась-таки своего. Во-первых, чересчур свежи были воспоминания о той кошмарной ночи, когда собачка неистовствовала что твой Роланд, во-вторых, Ладу и вправду было жалко – как она там одна, в темноте и холоде чужого жилища, такая маленькая, беленькая и глупая.