Любви хрустальный колокольчик - Елена Ярилина

— Ничего другого от тебя и не ожидала.

Зато Коля мне как обрадовался! Но знаешь, он все-таки какой-то странный. Целует меня, обнимает. Люблю, говорит, очень скучал без тебя, а у самого глаза злые-презлые. Не понимаю я этого, ну, не принял бы, прогнал, а раз принял, то чего злиться-то? Стали опять с ним жить, да только плохо жили, нерадостно. Я стала на работу проситься, все равно на какую, лишь бы дома не сидеть да их поменьше видеть, так не пускает меня Коля. Я раз, другой, третий прошусь, не пускает, и все! Ну, думаю, че делать? Стала с ним ругаться, сначала тихо, а потом такой крик подняла, что аж чертям тошно стало, даже свекровь прибежала, вмешалась, а то ведь и не замечала меня вовсе. Да пусть идет, говорит, работает, все, говорит, лишняя копейка в доме. А Коля мать свою боится, я это давно заметила, отца-то нет, а мать боится. После скандала насупился как сыч и не разговаривает со мной, я на это ноль внимания, жду — будет результат какой или нет, а то ведь я и повторю ор-то свой, мне недолго. Ну, он молчал, молчал, у меня уж терпение лопнуло, тут он приходит и говорит: ладно, мол, твоя взяла, но на прежнюю работу не вернешься, пойдешь на другую, я тебе ее сам найду. Я удивилась, но возражать не стала, мне-то что, ищи, говорю, только побыстрее. Дня через три приходит с работы и говорит: пойдешь работать оператором на станки-автоматы на заводе, где я, говорит, инженером работаю, только в другой цех. Я очень удивилась сначала, думала, что со злости-то мне такую тошную работу подыщет, какие-нибудь бумажонки перебирать, а тут работа интересная, живая, чистая, да и платят хорошо. Вот, думаю, как он ко мне хорошо относится, стыдно мне за свой крик стало, да только оказалось, что зря я стыдилась. Начали меня учить на оператора, сразу не больно-то у меня получалось: работа тонкая, сложная, станки капризные, детальки делают малюсенькие, глаз да глаз нужен, смотреть надо сразу в десять мест, с непривычки и не уследишь за всем. Я, поверишь, Жень, даже плакала поначалу. Коля меня утешает, по голове гладит, а сам-то, видно, рад — брось, говорит, сиди дома. Ну, думаю, нет, авось не совсем я дура, как-нибудь справлюсь. Ну и что ты думаешь? Справилась, мастер меня все чаще хвалить начал, я радуюсь, дома Коле рассказываю, а он, голубчик мой, и поскучнел сразу. Тут я и смекнула — он-то надеялся, что на такой непростой работе я, дура неученая, не сумею, опозорюсь да и не сунусь больше никуда, дома буду сидеть, а по его-то и не вышло. Вскорости дали мне два, а потом и три станка, я справляюсь, поднаторела малость. Коля молчит, не говорит мне ничего, а глаза прямо как у волка. Да и то, поди, обидно ему, что зарабатываю я теперь больше, чем он, вот и злится. Да я к деньгам не больно жадная, что зарабатываю, почти на себя и не трачу, только самое необходимое себе купила, а так все домой приношу. Коля денег не берет, отворачивается. Вот свекровь, та сразу, как денежки увидела, глаза загорелись, цап — и в карман! На хозяйство — говорит, а какое уж хозяйство, все прячет, все копит, да мне-то что, пусть ее. На работе ко мне хорошо относиться стали, да и я с ними душой оттаиваю, мне с ними легко и просто. Дома-то как в тюрьме: ни разговора, ни улыбки, одни косые взгляды. А Коля чувствует, что мне с другими-то куда радостнее, чем с ним, видит, поди, на одном ведь заводе работаем, прямо бесится весь, да и ревновать начал. Я говорила с ним, пыталась объяснить, что просто так я болтаю и шучу и никогда ничего себе не позволю. Да разве ж он слушает? Чем дальше, тем больше его нечистая сила разбирает. А как-то совсем обалдел: ты, говорит, со мной до свадьбы жить стала, значит, и со всяким можешь. Ну вовсе с катушек съехал. Я отшутиться хотела, надоели скандалы, так он на меня руку вздумал поднять, ну, я ему и подняла! Руку-то назад вывернула, он и взвыл. Еще чего придумал — бить! Не на таковскую напал. Я ведь не домашняя, считай, на улице выросла, за себя всегда постоять могу, ну, он и струсил. Надоело мне такое житье хуже горькой редьки. А этот его попрек нелепый, что я с ним до свадьбы жить начала, и вовсе как последнюю точку в душе поставил. Пусть, думаю, меня маленькую в помойке нашли, но это еще не значит, что я так и соглашусь всю жизнь жить на помойке. Вот и заявила своему Отелло: все, говорю, я так больше жить не могу и не хочу, давай разводиться. Он, конечно, сразу хвостом завилял — что ты, что ты, Зиночка, да как же так, я ведь тебя люблю, я без тебя жить не могу! А мне так уж все обрыдло, так он сам опостылел, что я ему и отрезала — не можешь, говорю, не живи. И подала на развод. Детей нет, нас бы тут же развели, да он все тянет, говорит, хочу семью сохранить. А там, что ж, они его не знают, верят. Дали нам срок, подумать, значит, а мне что, думать нечего, я все уж давно передумала. А все равно, живу-то пока у них, на заводе обещали за хорошую работу комнату выделить, да ведь, как известно, обещанного три года ждут. А тут еще, как на грех, заболела я. Никогда не болела, здоровая как лошадь, да, видно, где-то грипп подхватила, еще такой тяжелый, прямо страсть, температура сорок, головы поднять не могу. До этого Коля со мной не разговаривал, даже не смотрел в мою сторону, а тут стал ухаживать за мной, лекарство подает, водички попить, ну прямо ангел какой. Может, думаю, зря развожусь-то? Но скрепилась, молчу. Отболела, назавтра мне на работу выходить, а я листка больничного никак найти не могу. Все перерыла, нигде нет, у этих всех спросила, никто не видел, а листок пропал. Мне бы, дуре, сразу в поликлинику бежать, еще один, глядишь, написали бы или выдали справку, что, мол, был у нее больничный лист, ведь в карте-то все записано. А я на работу побежала — так и так, говорю, не могу найти, буду еще искать. Вижу, начальник цеха мне не верит, мне обидно, ведь не виновата я, разгорячилась, доказываю ему, а он мне и влепил прямо в лицо, что я воровка и верить мне ни в чем нельзя. И все это на людях, мастера рядом стоят. Я поняла, что это Коля ему все про меня порассказал-то, ну как же, друзья-приятели. Тут и выложила я все, что думаю о нем самом и в основном о его приятеле. И тут же хлоп — заявление об уходе написала и ему на стол. Прощай, говорю, будь здоров, не кашляй, а сама заторопилась, чтоб не заплакать при народе-то, а пуще всего при нем. А начальник цеха мне в спину — не по собственному желанию, по статье уйдешь. Ну что тут делать? Повернулась да и пошла, народ мне вроде сочувствует, но молчит, против начальника цеха не попрешь — сила. Вернулась домой — ни жива ни мертва. А вечером Коленька мой ненаглядный и говорит мне, вроде ласково так: заберешь заявление о разводе, будешь со мной жить, тогда замну скандал. Будешь и дальше работать, как работала, а не захочешь — так уволят тебя по статье, нигде на работу больше не возьмут, с голоду сдохнешь. Вот тут я и поняла, куда делся мой больничный лист, аж в голову ударило. Никогда не будет по-твоему, и не надейся даже. И с голоду я не умру, работу всегда себе найду и на свой кусок хлеба заработаю, а если бы даже и сдохла, так и то лучше, чем с тобой, пакостником, жить! Тут же, несмотря на ночь, собрала кой-какие вещи свои да и ушла к девчонкам в общагу, где раньше жила. Мало что я из своих вещей тогда взяла, а остальные вещи они мне так и не отдали тогда, хотя все до последней тряпочки я на свои деньги покупала, не на ихние, да и не покупали они мне ничего, и Коля никогда ничего не дарил. Вот только не пойму, зачем им мои тряпки? Разве что другой снохе отдали потом, только неужто взяла? Я бы ни в жизнь. А по статье меня все же не уволили. Говорят, начальник отдела кадров был против. Уволилась я и сразу на старую работу, так и так, мол, берите, они и взяли. А чего ж не взять, небось помнят, что работаю я хорошо, не ленюсь, не халтурю. Только вот с койкой в общежитии никак сначала не могла пристроиться, во всех комнатах битком народу набито. Ну, так я себе в коридоре коечку поставила, нашла одну развалюху, сама починила ее и поставила. Все ж таки в коридоре, не на улице. А комендантша общаги орет: нечего здесь замужним делать, не положено, дескать. Я тихо-мирно объясняю ей, что развожусь, не сегодня завтра бумагу соответствующую получу, а она ничего не слушает, знай себе разоряется. Ох и не любила она замужних, у самой не получилось замуж выйти, вот и лютовала, завидовала. А чего, спрашивается, завидовать? Одной-то лучше. Спорить я с ней перестала, а сделала по-своему, ну, драться она ко мне, понятное дело, не полезла, да и девчонки все за меня были. Побежала она жаловаться к начальству, что они ей там сказали, не знаю, но только она от меня враз отстала. Вскорости ее уволили с этой должности, на пенсию отправили, стала вместо нее другая работать, эта вообще ни во что не вмешивалась, спала, что ли, на ходу, что хошь делай, ей хоть бы что. Как неживая, ее тут же прозвали Вошь Сушеная. А тут вдруг затеяли ремонт в общаге делать, не иначе как медведь какой в лесу сдох, сроду никакого ремонта не делали. Сама знаешь, когда ремонт, так ад стоит кромешный. Так вот в этом-то аду я для себя поживу и нашла, выделилась вдруг как-то одна крохотная каморочка, только и поставить что койку да тумбочку, а проходить уж боком. Я эту каморочку себе тут же цап-царап и захапала. Мне никто в этом не мешал, Вошь эта, по-моему, и не заметила даже. Как я этому пеналу радовалась-то, будто дворец какой получила! Вот на этих-то радостях и заявился ко мне в каморку Коля. Видно, девчата подсказали ему, где я обретаюсь-то, я ведь им ничего про него не рассказывала, то есть никаких подробностей. Не люблю я про себя особо много рассказывать, тебе вот только, чем-то ты мне, Женька, глянулась, душевная ты. Ну вот, пришел он, значит, а я ж отходчивая, не могу долго зла на человека держать, забываю. Нет, ты не думай, Жень, что я его прямо-таки с распростертыми объятиями встретила, нет, конечно, но и по башке поленом все ж не треснула, а надо было. Первый-то раз он недолго у меня пробыл, повертелся, побормотал чего-то да и ушел восвояси. Скоро, однако, опять пришел, пришибленный какой-то, бледный, все на жизнь жаловался, как ему плохо без меня да как одиноко. А ведь он в это время уже с другой амуры крутил, а я и не знала ничего. Говорят, что мы, бабы, через свою жалость бабью одни беды имеем, вот уж это точно. Пришел он в третий раз, а я с работы только что, усталая как собака и спать очень хотела, просто ужасно. А он чего-то все говорил, говорил, да вдруг и заплакал! А я, поверишь, Жень, первый раз мужика плачущего видела. Сейчас бы меня этим никто не взял — плачь не плачь, а тогда что, мне девятнадцать только было, хоть и строила из себя бывалую, а настоящей-то жизни не знала. Ну, я прижала его к себе, по спине глажу, утешаю, значит, а он, бедняга, весь дрожит, а сам меня на коечку, на коечку тихонько так толкает. Я уж вижу, к чему он ведет, да ладно уж, думаю, авось не убудет от меня, потерплю еще. Короче, утешила я его как надо, думала, что больше не придет, а он опять пришел. Тут уж я уперлась вроде, а он мне: да какая, мол, тебе разница, где один раз, там и другой, да и нет у тебя никого, я, говорит, знаю. Я скрепя сердце и согласилась, у меня и правда никого не было, от этого еще не оклемалась, ни о ком и думать пока не хотела. К тому же и не боялась я, ты прикинь, Жень, ведь год без малого с ним прожила не предохраняясь, а все ж не беременела, вот и не боялась. Больше Коля не пришел, утешился, значит, совсем. Понятно было, что это он надо мной верх взять хотел, будто не я его, а он меня бросил. Да мне на это наплевать, я в эти глупые детские игры сроду не играла, а, наоборот, радовалась, что отвязался от меня наконец, не чаяла, что так быстро получится. А как месячные мои не пришли, я улыбаться-то и перестала, ох и закрутилась я тогда! Ну что делать? Хочешь не хочешь, а надо идти к этим крокодилам. Как я к ним ходила, ты уж знаешь, лишний раз вспоминать радости нет. Только я вот хочу тебе объяснить, зачем я к ним еще-то раз потащилась. Ты понимаешь, ведь все не верилось мне, казалось, что они до конца не понимают, как же так, думаю, ведь это ж Колькин ребенок, кровиночка их. Все объяснить им хотела, я ведь своими ушами слышала, как свекровь себя порядочной называла, гордилась этим, словно званием каким, неужто, думаю, своего внука-то не пожалеет? Не пожалела. Что? Ну нет, аборт я сделать не могла, ведь это ребенок, живой ребенок, как же можно убить его?! Просто не могла, и все. Да и чувствовала, наверно, не знаю только чем, сердцем ли, печенкой, но чувствовала, что это мой единственный раз, другого у меня не будет. И точно, я ведь больше никогда не беременела. С общаги меня не сразу выкинули, пожалели маленько, сказали: живи до родов, а там как знаешь, сюда с ребенком уж не вернешься. Я беременная как чумная ходила, все думала, что дальше делать. Ну и нашла на свою голову одного советчика. По его совету я, как родила, сразу сказала, что мальчика не возьму. Отдала сразу, и грудью не покормила, и не поцеловала ни разу, а не то сердце бы разорвалось, а куда я с дитем? Меня выписали, а потом бумаги оформили, быстро, правда, я-то думала, что волокита будет. Сказала имя ребенка, отчество, ничего не придумала, теперь сама ведь видишь, Жень. Потом я уехала с этим гадом, а через пять лет вернулась, деньжат немного привезла. Э нет, Женя, этого я ни тебе да и никому не скажу, это со мной умрет: где я была, что делала. Я ни о чем не жалела, ни о том, что Кольку встретила, замуж за него без любви вышла, даже не зная его толком-то. Ни о том, что родила от него, а он и не признал ребенка, даже об этом не жалею, черт с ним. Но один-то раз я пожалела, ох как я пожалела, Женя. Это когда я пришла за Сашенькой, домой его забирать, к себе. Я, когда в город-то вернулась, ведь не сразу за ним пошла, да сразу мне, поди, и не отдали бы — ведь ни жилья, ни работы не было еще. Сначала я у бабушки одной комнатенку сняла. Дом старый, развалюшка без всяких удобств и на самой окраине, но зато тихо, чистый воздух, зелень кругом, а самое-то главное — хозяйка золотая, в смысле сердце у нее доброе, это я сразу поняла. Потом на работу устроилась маляром, а со временем и мастером стала. Бумаги оформила, и уж только когда все сделала, пошла за Сашенькой, а до этого и не видела его. Привели его, я как глянула — аж сердце оборвалось, такой он был, и не сказать! Какой-то даже не худой — прозрачный, кроме глаз словно и нет ничего, руки и ноги как зеленые стебельки. Про таких раньше говорили — не жилец. И не идет ко мне, упирается, но слабо так, видно, силенок-то совсем нет. Ему говорят: мама твоя, а он молчит, отворачивается. Воспиталка, что его привела, вздумала меня утешить: не обращайте внимания на его капризы, мы, говорит, не обращаем, он, мол, все равно ничего не понимает, поскольку умственно отсталый. Эх, сама ты, думаю, умственно отсталая, ни души, ни сердца! Подхватила своего на руки, да скорее, скорее оттуда!