Леннон - Давид Фонкинос

Сеанс девятый

Я правильно сделал, что рассказал обо всем этом? Не знаю. Просто я думаю, что мой пацифистский запал — это плод моей собственной жестокости. В дальнейшем я постарался как-то перенаправить свою ненависть. В этом мне, бесспорно, помогали наркотики, которые разрушали мое эго и мою способность к действию. Я пел о Мире с большой буквы, но на самом деле искал мира в своей душе. Пытался примириться с самим собой. Все мои песни — это в сущности мольба об отпущении грехов.

Мне хотелось бы еще поговорить о Гамбурге. Вспомнить и хорошее тоже. Особенно хорошие встречи. Все началось с Клауса. Это был чрезвычайно рафинированный немец — вещь для меня в то время абсолютно немыслимая. В тот вечер, когда мы познакомились, он поссорился со своей девушкой Астрид. Поссорился окончательно. Впрочем, я не уверен, что между ними было что-то серьезное. Но он пошел бродить по городу, просто так, куда глаза глядят. В такие моменты людей часто тянет в самые сомнительные места. И он, никогда и носа не совавший в наш грязный квартал, вдруг оказался в той дыре, где мы выступали. После концерта он захотел с нами поговорить. Не скрывал своего восхищения. Но его восхищение носило такой умственный, что ли, характер. Мы впервые видели немца, который умно говорил. А может, он был просто первым трезвым немцем, с которым мы имели дело. Потом он приходил еще несколько раз и приводил с собой Астрид. Они оба были участниками некоего движения и именовали себя «экзисы». Что-то вроде вариации на тему французского экзистенциализма. Благодаря им мы ступили на совсем иную почву. И вырвались из той помойки, в которой барахтались с самого своего приезда.

Астрид пригласила нас к себе. Мы жутко обрадовались, что пойдем к кому-то в гости и увидим город с другой стороны. В квартире у нее царила тьма. Кажется, мы воспользовались обстоятельствами, чтобы принять душ, впрочем, это чепуха. Она работала фотографом и много читала. Рассказала нам о Беккете, Жане Жене, Камю. Я кивал головой, изображая, что прекрасно понимаю, о ком идет речь. Меня смущало собственное невежество. В то время я по совету Стю читал Рембо. Астрид меня потрясла. Я никогда раньше не встречал таких девушек, слушая ее, я буквально впитывал каждое слово. Я впитывал даже ее молчание, когда она прерывалась. Мы все поголовно влюбились в нее. Сегодня, размышляя об этом, я думаю, что она была чем-то вроде белокурой Йоко. В душе я уже мечтал о встрече с женщиной, наделенной талантом художника, о женщине, способной вызвать во мне восхищение ее умом.

Но она смотрела только на Стю. Между ними сразу что-то такое возникло. Они не нуждались в словах, чтобы понять друг друга. Мы собачонками бегали за ними. Держали свечку. Но свечка горела все более тусклым пламенем, потому что они двигались к полутьме спальни. Потом они начали встречаться с глазу на глаз. А через два месяца объявили о помолвке. Я воспринял эту новость как удар кинжалом — не в спину, а в свое будущее. Мне было невыносимо думать об этом. Не знаю, что именно я чувствовал, у меня всегда мысли и чувства сплетаются в какой-то клубок, но я опять стал вести себя агрессивно. Астрид сказала, это из-за того, что я, по ее мнению, влюблен в Стю, но я поднял ее на смех. Если я кого и любил, то наверняка ее. Хотя не знаю. Понятия не имею, какой тропой надо идти, чтобы добраться до моего сердца.

В конце концов я сумел порадоваться за них. Кроме того, у меня была Синтия. Она приехала, и мне сразу стало спокойнее. Это чистая правда, ее присутствие оказало на меня самое благотворное воздействие. При этом стоило ей выйти за порог, как я мгновенно забывал о ней. Пару месяцев назад мне на глаза попалось одно интервью, в котором она рассказывает, что во время немецких гастролей я писал ей бесконечные письма о любви. Не знаю, что тут правда, а что нет. Я пришел к выводу, что она не лжет, наверное, я и в самом деле много писал ей, в том числе и слова любви, но эти слова диктовало мне чувство вины. Я чувствовал себя виноватым перед ней из-за Астрид и из-за всех шлюх, которых трахал. Никогда не доверяйте любовным письмам.

Напряжение внутри группы росло, и в конце концов Стю объявил, что покидает нас. Это было ужасно. Я не хотел, чтобы он уходил. В то же время честность требует, чтобы я признался, что испытал облегчение. Выгнать его я никогда не смог бы, но он совершенно очевидно недотягивал до уровня группы. Пол был прав, и именно он взял на себя роль басиста. Так было лучше. Стю был счастлив, что принял правильное решение, и поступил в Гамбургскую академию художеств. У него был выдающийся талант. Сегодня его работы, которых не так много, продаются за бешеные деньги. У меня осталось несколько его рисунков, я беру их с собой во все поездки, и они помогают мне держаться и не дают утонуть в слезах при воспоминании о нем.

Наша первая поездка в Гамбург закончилась очень плохо. Из Германии нам пришлось убираться в страшной спешке. Это было ужасно. Народу на наши выступления приходило все больше, и нас пригласили в другой клуб. Глупо было отказываться от такого предложения. Там и платили больше, и зал был просторнее. Мы решили свалить. Наш бывший хозяин так обозлился, что настучал на Джорджа в полицию. Для ребят, которым не исполнилось восемнадцати, существовало что-то вроде комендантского часа, так что Джордж нарвался на крупные неприятности. Его моментально выдворили из страны. Мы думали было остаться и выступать без него, но совершили непростительную глупость — из чувства мести взяли и подожгли в клубе кулису. Короче, нас тоже выперли. Мы вернулись домой раздавленные, не имея никаких перспектив. Настроение у меня было хуже некуда. Я полагал, что все пойдет проще, что мы успешно стартовали на пути к славе. Но вдруг почему-то споткнулись, а в Англии нас никто не ждал.

Я жутко скучал по Стю. Он был самым близким моим другом, и вот мне предстояло жить без него. Мы писали друг другу длинные письма. Он рассказывал о своей работе, о своем видении искусства, о влиянии на него других художников. Еще он писал, что его все чаще донимают головные боли. Присылал мне фотографии, сделанные Астрид, и я увидел, что он изменил прическу. Вскоре такую прическу будут носить битлы. Но при первом взгляде на его новую стрижку мы просто покатились от смеха. Ну и уродство. Чуть позже Джордж вдруг взял и подстригся точно так же. И постепенно все остальные тоже. Мы, конечно, не догадывались, какое значение эта деталь будет иметь для нашей дальнейшей карьеры. Только Пит стоял на своем и не соглашался расстаться с коком. Что само по себе многое говорило о наших отношениях. В то время у меня еще не было к нему никаких претензий, хотя он всегда держался на некотором расстоянии. Изображал такого погруженного в себя ударника, что очень нравилось девушкам. Но пока и речи не заходило о том, чтобы от него избавиться. Он все-таки хорошо играл. Ну вполне прилично, скажем так. К тому же благодаря его матери мы могли играть в принадлежащем ей клубе «Касба», что давало нам площадку для выступлений в Ливерпуле. Эта женщина много сделала для нас, хотя меня дико бесило, когда она называла «Битлз» группой своего сына. Это была моя группа.

Несколько месяцев спустя мы опять отправились в Гамбург. Здорово было вернуться в этот город. Нам удалось подписать контракт на очень выгодных условиях. Прошло то время, когда мы ночевали в бывшем сортире. Нас не покидало ощущение, что мы уже достигли славы, хотя сегодня, зная, что последовало потом, я могу сказать: мы лишь прикоснулись к зародышу славы. Но тогда нас распирало от радости. Тем более что в Гамбург мы полетели на самолете. Все, хватит часами трястись в поездах. Помню, когда мы поднялись в небо, я испытал счастье. В тот же вечер нам предстояло выступать на открытии нового клуба. Мы знали, что будем зажигать. Обсуждали репертуар, планировали, чем займемся, в общем — готовились оттянуться. Мне было так хорошо, что я совершенно забыл, что счастье и горе неразделимы.

Для меня наступила жизнь, о которой я всегда мечтал, — жизнь, состоящая из поездок и музыки. Мы вчетвером спустились по трапу самолета. Шли медленно, все в темных очках, и тащили свои инструменты. Мы озирались, ища Астрид и Стю. И вот я ее увидел — в одиночестве стоящую в уголке. Не заметить ее было легче легкого, но я отчетливо помню, что она прямо притянула к себе мой взгляд. Я ускорил шаг, уже понимая, что что-то случилось. Взглянул в ее застывшее лицо. Остальные шли чуть поодаль. Не помню, чтобы я сразу догадался, что Стю умер. Наверное, я просто подумал, что случилось что-то серьезное. Например, что он сбежал или бросил Астрид. Но тут она подошла ко мне, она казалась такой маленькой, с ее харизмой и властью надо мной. Но все это тоже умерло. Я крепко обнял ее; надо было как можно скорее выпустить на волю слова. Она сказала мне: он умер. Она сказала мне: он умер. Она сказала мне: он умер. Она три раза прошептала это, трижды ударив меня кинжалом в сердце.