Всадники - Жозеф Кессель

Затем он обернулся к крепкому дехканину, который был уже здесь, придя вместе со своим юным сыном из кишлака у подножья холма. Мальчик вскочил на лошадь и ускакал. Турсен отдал дехканину пару приказов, и только после этого задумчиво спросил:

— Как тебе это удается, Предшественник мира? Ты помнишь о стольких вещах…

— Глаза и сердце не забывают с легкостью то, что они хоть однажды любили, — ответил Гуарди Гуеджи, — твой дед, выбрал для этой юрты особое место. Хотел, чтобы оно отвечало всем стремлениям его души. Это площадка земли бесплодна, она мала, расположена не высоко, и все же, находясь на ней, — человек сам себе господин, а вокруг него только бесконечная степь.

Как часто Турсен сидел здесь вечерами, смотря на огромную равнину перед собой, и каждый раз чувствовал глубокое умиротворение, сердце освобождалось от всех посторонних забот и начинало звучать в унисон с его душой.

А теперь, он впервые подумал о том, что видно и его дед, которого он помнил лишь трясущимся, седым стариком, когда-то сидел именно здесь, и долгими часами смотрел в сторону степи, испытывая такие же чувства.

— Скажи, — спросил Турсен, подумав, — если ты помнишь так много мест и людей, значит ли это, что твои глаза и сердце любили многих?

Гуарди Гуеджи мягко кивнул:

— Под небом есть много мест и людей, которые достойны любви, ты не находишь?

— Нет, — ответил Турсен. — Нет, не нахожу. Тот, кто друг всем — никому не друг.

— Кому же тогда принадлежит твое сердце?

— Ей, — ответил Турсен и показал кивком головы на степные просторы. — Лошадям… и нескольким хорошим чавандозам.

Мальчик вернулся из кишлака назад. Перед юртой он поставил тяжелый, массивный стол из грубого дерева и скамейку.

Мужчины сели рядом.

Солнце медленно опускалось с небес. С дальних холмов потянулись домой стада, подгоняемые пастухами верхом на лошадях. Многие из них играли на самодельных тростниковых дудочках как на флейте, их чистые мелодии пронзали тишину вечера и разносились далеко, достигая и Турсена. С детства он привык к этим жалобным звукам, и они стали для него неотъемлемой частью сумерек. Но сегодня ему показалось, что всю печаль и одиночество этих мелодий он открыл для себя впервые, и ощутил невыносимую пустоту и холод в душе.

— Скажи мне, Предшественник мира, — неожиданно прервал он повисшую тишину, — как зовется то место возле Кабула, где состоится бузкаши?

— Баграми.

Турсен помолчал еще несколько мгновений.

— Оно… большое?

— Почему ты не хочешь сам поехать туда, чтобы посмотреть на игру? — ответил Гуарди Гуеджи. — Ведь тебя наверняка пригласили, чтобы сопровождать чавандозов? Тебя, самого известного и достойного из всех?

— Я слишком стар, — глухо выдохнул Турсен.

— Нет, — задумчиво сказал Гуарди Гуеджи. — Ты стар недостаточно. Потому что ты все еще переживаешь из-за этого.

— Что ты имеешь в виду?

— Настоящая старость забывает гордость, расстается с сожалениями, ей незнакома обида или горечь. И она не завидует молодости своего собственного сына.

Турсен с напряжением приподнялся на месте:

— Почему ты мне это говоришь? — мрачно спросил он старика, но смотрел при этом мимо него, в степную даль.

— Потому что ты ненавидишь своего единственного сына, — медленно произнес Гуарди Гуеджи. — Ненавидишь так, как никогда никого не ненавидел. Потому что не Турсен, а он будет тем, кто бросит шкуру козла в круг справедливости под взглядом шаха.

Старый чавандоз опустил голову.

— И ты никогда не простишь Уросу того, что он, а не ты, будет ездить на Дьявольском жеребце, и чтобы усилить свою злобу на него, ты отдал ему коня.

Турсен опустил голову еще ниже.

— А сегодня, не в состоянии отомстить сыну за все это, ты исполосовал плеткой счастливое лицо ребенка.

Турсен рухнул на место устало и разбито. Это было то, что он тайно желал узнать, приглашая к себе старого рассказчика историй? Это и была — правда? И внезапно он почувствовал облегчение, потому что этому древнему, мудрому человеку, он мог признаться в своих муках, в своей боли, и своем позоре.

Он взглянул на него и сказал:

— Да, ты прав, Предшественник мира. Но что я могу с этим поделать?

— Состарься, как можно скорее, — ответил Гуарди Гуеджи.

Они замолчали, и подошедший дехканин поставил перед ними плов из баранины, сладости из толченого миндаля, изюм, кислое молоко, нарезанный ломтями арбуз и полный чайник чая.

Гуарди Гуеджи и Турсен смотрели на небо. Было полнолуние. Круг луны вышел из-за горизонта еще до того, как солнце успело полностью зайти. И на одно мгновение они оказались в абсолютном равновесии, одного цвета и одного размера.

Но потом солнце заполыхало красным, луна же подернулась золотом. Она вступила в свои права в царстве ночи, в то время как солнце — тонуло.

Дехканин наклонился к Турсену:

— Плов и чай остынут для нашего гостя.

— Действительно, — согласился Турсен и обратился к Гуарди Гуеджи. — Прости мне, Предшественник мира, я был невежлив.

Они принялись за еду, и дехканин ушел обратно на кухню.

Еда почему-то не понравилась Турсену, и он отодвинул блюдо в сторону.

— Ты заметил, что было на небесах? — осведомился у него Гуарди Гуеджи. — Ничто в мире не остается в равновесии. Один поднимается, другой опускается.

— Да, — ответил Турсен, — но завтра утром солнце взойдет снова.

— А кто тебе сказал, что мы не можем поступать так же? — спросил Гуарди Гуеджи.

Полная луна осветила плато, на котором они сидели. Позади них, из глинобитного дома беднейшего кишлака Калакчак, зазвучала мелодия, в которой соединялись частые удары бубна и жалобно вторящей ему дамбуры.

День триумфа

Зазвучали трубы кавалерии. Был ясный, солнечный день, и ветер с покрытых снегом гор приносил прохладу и свежесть. Всюду на равнине Баграми виднелись флаги, знамена и штандарты. Поле было большим и, хотя не давало игрокам возможности для многочасовой скачки, как в их родных степях, но зато все они были хорошо видны зрителям.

К северу от равнины, у подножья гор, расположился небольшой кишлак, чьи глинобитные дома были только что покрашены в розовый и голубой цвет; на западе — высокая стена, ограничивающая поле; на востоке — стояли длинные ряды машин самых разнообразных цветов; а на юге, позади дороги — возвышался холм.

Люди были везде, и количество их было таким, что можно было легко поверить, будто Кабул полностью опустел. Пройдя пешком путь в четыре мили от Кабула до Баграми, большинство из них находились здесь уже с раннего утра.