День после ночи - Анита Диамант

Шендл вспомнила последний Рош а-Шана у себя дома. Она тогда отказалась сидеть с матерью и стояла у задней стены женской половины, перешептываясь и хихикая с другими девчонками-сионистками.

Леони вставила пару «черепаховых» гребней в волосы Шендл и протянула ей зеркало:

– А? Смотри, какая ты у нас красавица! Теперь давай помаду подберем.

– Да ладно тебе, – смутилась Шендл.

Она повернулась к Зоре, которая как раз застегивала последние цветочные пуговицы. Когда Зора собрала волосы в пучок чуть пониже затылка, все ахнули. Неловко поклонившись, Зора вышла на улицу и отправилась на мужскую сторону лагеря.

Зора подошла к группе, обступившей Аншеля, крепкого жилистого парня лет двадцати пяти. Очки и косматая черная борода придавали ему вид благочестивый и авторитетный. Все девушки считали, что Аншель «совсем того». В первый вечер в Атлите он закатил сцену в столовой, когда подали курицу: колотил по столу и орал как резаный из-за того, что никто не смог назвать ему имя и показать разрешение мясника, убившего и засолившего птицу. Еще Аншель попытался сорвать занятие Арика. Аншель кричал, что на иврите следует говорить исключительно по религиозным поводам.

Аншель молился как ненормальный, крепко зажмурившись и раскачиваясь взад-вперед так яростно, что стучался головой о стенку за спиной. Он приступил к вечерней молитве на Рош а-Шана, только когда насчитал вокруг себя девять мужчин, а во время службы так частил, что никто не мог и слова разобрать.

– Какой дурак сделал его раввином? – недовольно спросил кто-то, когда Аншель начал сворачивать свой талит. – И что, он и завтра то же самое выкинет?

– Я думал, Еврейский комитет пошлет нам настоящего раввина.

– А я слышал, они не больно-то стараются. Ни тебе молитвенников. Ни раввина. Ничегошеньки.

– Кто тебе это сказал?

Зора держала дистанцию. Она наблюдала за происходящим, притаившись за спинами других женщин, пришедших помолиться. Но мужчины ее все-таки заметили.

– Кто эта прекрасная дама? – завопил какой-то парень, хватая ее за руку.

– Зора, это ты? – спросил один из учеников Арика и облизнулся. – Вот это да! Выглядишь – класс! Глядите-ка, старый башмак превратился в хрустальную туфельку.

– Жаль только, что никому не под силу превратить осла в прекрасного принца, – парировала Зора и зашагала прочь.

Она старалась идти как можно медленнее и делала вид, будто не слышит одобрительного улюлюканья и свиста за своей спиной. И только скрывшись из виду, она бросилась к опустевшему теперь бараку, распустила волосы и, надев старую рубашку, положила аккуратно свернутую белую блузку в ногах койки Леони.

– Надеюсь, Тирца не рассердится, что нас так долго не было, – сказала Шендл, когда они с Теди со всех ног мчались обратно на кухню.

– И я надеюсь, – кивнула Теди.

На кухне было веселое столпотворение. Орава прибывших из кибуца в маленькой комнатке не помещалась. Все сновали туда-сюда и тараторили без умолку, накладывали на блюда салаты, запеканки, фрукты, хлеб, печенье с пирогами в таком количестве, что хватило бы на целую кондитерскую. На столах в столовой постелили некогда белые скатерти, расставили кружки и тарелки с яблоками, а по центру поместили традиционные сосновые лапы и букеты полевых цветов.

Шендл хотела было взять тарелку, но кто-то моментально выхватил тарелку у нее из рук.

– Я здесь работаю, – объяснила Шендл.

– Не сегодня, – отрезала девушка с копной вьющихся темных волос, едва перехваченных косынкой из зеленого набивного ситца. – Сегодня вечером тебя будут обслуживать товарищи из кибуцев Ягур и Бейт-Орен. Ты уже знаешь, в какой поедешь? Я живу в Ягуре, прямо за холмами. Айда с нами?

-Нет, нет и нет, – возразил худенький парнишка с кривыми зубами. – Там слишком жарко. Лучше в Бейт-Орен. Мы сегодня целый день ходили в рубашках с длинными рукавами. Там у нас прямо маленькая Швейцария.

Раздался грохот: это обитатели Атлита, принарядившиеся и голодные, колотили в двери столовой, свистя и требуя ужина.

Кто-то придумал новые слова на мотив старой любовной песенки: «Ах, Тирца, милая моя, твой суп с лапшой мне сердце греет, а без цыпленка твоего душа и дня прожить не смеет».

Жители кибуца смеялись и поглядывали на Тирцу. Она пожала плечами, взмахнула деревянной шумовкой как скипетром, и двери распахнулись.

В дверях началась давка. По столовой прокатились восхищенные ахи и охи.

– Это кто у нас замуж выходит?

– Подать сюда жениха!

– Да вот он я!

Шум в зале нарастал. Люди торопливо занимали места и обменивались мнениями о художественном оформлении и приезжих из кибуца, выстроившихся вдоль стен столовой.

– Где ужин?! – вопил какой-то парень, жонглируя яблоками.

Аншель, религиозный фанатик, вскочил с места и закричал:

– Тишина! А ну замолчите! Пришло время благословения. Да что с вами?

От стола к столу пронеслось негромкое «тсс», и голоса смолкли.

– Кто благословляет огни? – требовательно спросил Аншель. – Где наши свечи? – Он бросил на ребят из кибуца испепеляющий взгляд. – Что застряли, гои?

Одна из девушек опрометью кинулась на кухню и вернулась со спичками и парой свечей.

– Простите, – прошептала она.

Женщина в косынке встала, зажгла свечи, сложила ладони чашечками и медленно повела ими над огоньками – один, два, три раза, – потом закрыла руками глаза и тихо забормотала слова молитвы.

Аншель поднял стакан и сердито оглядел зал, ожидая, пока другие сделают то же самое. Мужчины за столами смотрели друг на друга, решая, кто встанет для благословения. Они подняли стаканы, и Аншель начал нараспев:

– Благословен Господь наш, Царь Вселенной...

Голос его звучал гулко и пронзительно. Все недоуменно замолчали. Но вот послышались и другие голоса. Над столовой неслась мешанина разных тембров и говоров, все они призывали несколько поколений давно ушедших отцов и дедов. Кто-то уткнулся в свою кружку, кто-то плакал, но Тирца не позволила им долго горевать. Она толкнула дверь подносом, нагруженным золотистыми батонами халы. Ее приветствовали аплодисментами и криками, не смолкавшими и во время краткого благословения хлеба. Наконец хлеб раздали и умяли весь до последней крошки.

Яблоки нарезали дольками и макали в мед. Парни кормили дольками девушек, а девушки парней, недвусмысленно облизывая друг другу пальцы. Леони подтолкнула Шендл и указала на Илью, печально известного ревизиониста, теперь строившего глазки неистовой коммунистке Маше, которая, в свою очередь, кокетливо хлопала ресницами.

– Чудеса, да и только, – заметила Шендл.

Появление цыпленка с картофелем приветствовали одобрительным ревом. Тирцу вытащили из кухни и встретили овацией. Порции мяса были совсем крохотные, но никто не думал возмущаться. Шендл и это посчитала чудом, но скорее, подумала Леони, все дело было в вине и домашнем шнапсе, который контрабандой привезли жители кибуца.

Никогда в этой столовой так часто не звучало «пожалуйста» и «спасибо». Повсюду велись оживленные беседы, но о политике никто не заговаривал, да и про сплетни все тоже позабыли.

– А это что за чудо? – громко спросила Леони у Шендл. Девушки сидели рядом, пока между ними не втиснулся Давид, явно навеселе, и не протянул Леони руку.

– Меня вам формально еще не представили, – пророкотал он.

Шендл покраснела как рак.

– Я... Помнишь, я тебе о Давиде рассказывала, – запинаясь, выговорила она.

На самом деле Шендл о нем ни слова не говорила. Вот уже две недели она пыталась придумать, как вплести Давида в историю, которую они с Леони рассказывали друг другу каждое утро. Есть ли у него брат? Понравится ли этому брату Леони? В конце концов она решила не морочить подруге голову разговорами о Давиде, ведь Шендл и сама не знала, что чувствует.

– А мы всю воду выпили, – сказала Шендл и, схватив кувшин, опрометью бросилась прочь.

Давид грустно посмотрел ей вслед и вздохнул:

– Я хочу на ней жениться.

– Вы же едва знакомы, – заметила Леони.

– Время тут не имеет никакого значения. Ведь это любовь.

– Значит, ты любишь Шендл?

– Да. Только вот не уверен, что и она меня любит.

– Шендл – очень хороший человек, – сказала Леони. Схватив Давида за руку, она быстро зашептала ему на ухо: – Не вздумай ее обидеть. Заботься о ней. Она заботится обо всех на свете, а о себе совсем не думает.

– Ну конечно, я буду о ней заботиться, – сказал Давид. – Вот увидишь! Если тебе покажется, что у меня плохо получается, ты мне обязательно скажи.

– Я? – удивленно подняла брови Леони. – Я тут лишняя. В вино молока не наливают.

– А ты сама? – спросил он. – В этом зале все в тебя влюблены. Все, кроме меня. Чего ты их отваживаешь?

– Вы пьяны, месье. – Леони наморщила носик: от Давида разило спиртным.