Отвергнутый дар - Салли Боумен

– Нет, правда. Голова так болит. Мне хочется полежать.

Мальчик склонил голову на руки. Хьюго раздраженно вздохнул, встал, подошел и пощупал у Грегуара лоб. Горячий, что, впрочем, неудивительно: комната плыла от жары.

– Грегуар, эти штучки могли обмануть вашего прежнего учителя; у меня они не пройдут. – Хьюго вернулся на место. – Скажи я, что сегодня мы больше не занимаемся и вы можете пойти искупаться, вы, разумеется, чудесным образом исцелитесь. Но я не намерен этого говорить. Будьте добры, сядьте прямо и постарайтесь сосредоточиться. Откройте грамматику на четырнадцатой странице.

Мальчик медленно открыл книгу.

К половине четвертого, когда занятия обычно заканчивались, Хьюго казалось, что дело наконец пошло на лад. Мальчик сидел тихо; судя по всему, внимательно слушал; он ни разу не поглядел в окно. Хьюго покосился на наручные часы и решил позаниматься еще полчаса.

Без пяти четыре у Грегуара случились судороги.

Они начались совершенно внезапно, без предупреждения. Хьюго услышал, как мальчик хрипло втянул в себя воздух, и испуганно поднял глаза. У Грегуара запрокинулась голова, закатились глаза; сначала дернулись рука и нога, потом судороги охватили все тело. Он упал со стула на пол.

Хьюго вконец растерялся; он принялся как безумный трясти колокольчиком, вызывая слуг. Сбегал за водой, обрызгал корчащегося мальчика, расстегнул ему воротник, попытался разжать зубы линейкой, но не смог. Через несколько минут судороги прекратились.

Вызвали карету «Скорой помощи». По дороге в больницу с Грегуаром случился еще один приступ. Приехал лучший педиатр Парижа – его вызвали из пригородного особняка. Он сообщил побледневшему Хьюго, что у мальчика наверняка менингит. Чтобы удостовериться, проведут исследование спинномозговой жидкости. А потом…

– Что потом? Что потом? – забормотал обезумевший от горя Хьюго.

– Потом молитесь, мсье. Я, естественно, сделаю все, что в моих силах. Если б его доставили раньше, прогноз был бы благоприятней. Больше я вам ничего сказать не могу.

Хьюго сначала позвонил в приемную де Шавиньи и попросил их срочно связаться с Эдуардом; затем, впервые за долгие годы, принялся молиться. Эдуарду сообщили в четверть седьмого по среднеевропейскому времени, вызвав с делового совещания. Он немедленно выехал в аэропорт, где зафрахтовал реактивный самолет.

Грегуар умер на другой день рано утром; Эдуард опоздал в больницу на два часа.

Он взял на руки худенькое, еще не застывшее тельце. Если б его деловые коллеги слышали его отчаянные рыдания, они бы не поверили собственным ушам.

Хьюго утонул через три месяца, катаясь на лодке; пошли было слухи о самоубийстве, но их удалось замять. Он завещал Эдуарду свою библиотеку; узнав об этом, тот в гневе распорядился продать книги с аукциона. Грегуара похоронили в семейном склепе де Шавиньи. Луиза пришла в ярость, Жан-Полю было все равно. Эдуард пытался заново выстроить свою жизнь.

Именно тогда, решили знакомые, в нем произошла перемена. Они всегда уважали Эдуарда де Шавиньи. Теперь они стали его бояться.

В начале пятидесятых годов Эдуард заказал Эмилю Лассалю, ученику Ле Корбюзье и ведущему французскому архитектору-модернисту, спроектировать новое здание правления главной компании де Шавиньи в Париже. Строительство высокой башни из черного камня и стекла, спроектированной Лассалем, завершилось в конце 1955 года. Это было первое здание подобного типа в Париже; оно породило много противоречивых отзывов и последующих подражаний и стало вехой в истории коммерческого дела.

В один из декабрьских дней того же года Эдуард, как обычно, прибыл на работу точно в девять. Как обычно, он приехал из Сен-Клу в своем черном «Роллс-Ройсе Фантом»; шофер открыл дверцу, он вышел из машины, как обычно, окинул взглядом высокую черную башню, творение Лассаля, и проследовал внутрь. То, чем ему предстояло заняться до ленча, ничего приятного не обещало, но он гнал от себя подобные мысли: приятное дело или, напротив, неприятное – теперь это в большинстве случаев не имело для него никакого значения; ко всем делам он относился равно холодно и бесстрастно: дела слагались в дни, дни – в недели, недели – в годы Он вошел в личный лифт и нажал на кнопку девятнадцатого этажа.

Жерар Гравелье, заведующий архивом де Шавиньи, стоял у окна своего кабинета на тринадцатом этаже того же здания. Он наблюдал, как «Роллс-Ройс» подкатил в обычное время и высокий мужчина в черном костюме быстро прошел внутрь. Когда Эдуард скрылся из виду, Гравелье задумчиво отвернулся от окна и рассеянно смахнул с плеча пиджака крупинки перхоти. Костюм, обошедшийся ему в сто пятьдесят гиней, был пошит в Лондоне – не у портного Эдуарда де Шавиньи, «Джайвз с Савил-Роу», но в другой мастерской, где вполне приемлемая имитация стоила подешевле.

Гравелье нервничал, причем сильно, так что за завтраком не смог ничего проглотить. Но сейчас он пытался успокоиться, внушая себе, что у него нет причин волноваться. Он знал, по какому поводу его вызывают: обсудить новую систему регистрации хранения архива проектов де Шавиньи, которую заново разработали с самых азов по настоянию Эдуарда де Шавиньи и должны были полностью задействовать уже на этой неделе, после того как архив наконец переведут в новые помещения. Новая система предусматривала небольшое сокращение штатов, его планировалось осуществить на добровольной основе. Вероятно, Эдуард де Шавиньи хотел обсудить с ним именно это или какой-нибудь элемент системы. Все прекрасно знали, что Эдуард де Шавиньи любит вникать в детали; от его острого глаза не ускользала ни единая самая ничтожная мелочь, когда речь шла об управлении его империей. Вспомнив про это, Жерар Гравелье снова разволновался. Его прошиб пот.

Когда на его новом письменном столе из ясеня с хромированной отделкой зажужжал интерком, он даже подпрыгнул. «Успокойся», – приказал он самому себе и принялся, словно читая литанию, мысленно перечислять доказательства собственного преуспеяния, пока шел по тихому, устланному толстым ковром коридору к служебному лифту, который должен был доставить его на девятнадцатый этаж: новая квартира в роскошном пригороде Босежур; квартира поменьше на Монпарнасе, где живет весьма милая молодая любовница; два автомобиля, один – самый большой «Ситроен Фамилиаль» последней марки; щедрый счет на текущие расходы, в который никто особенно не вникает, по крайней мере, он так надеялся. Сорбонна присудила ему ученую степень магистра изящных искусств; он прошел подготовку в лондонском Музее Виктории и Альберта и в парижском Музее изящных искусств; историю ювелирного искусства в целом и искусства де Шавиньи в частности он знал лучше всех, за исключением одного человека – того, к кому направлялся в эту минуту. Он перевел дух и утер пот со лба. Он незаменим. Ему хотелось надеяться, что это правда.