Дом тишины - Орхан Памук

— Мальборо! Мальборо! — я испугалась, подняла голову и посмотрела — кажется, мальчишка сейчас засунет руку в машину, тебя же задавят, малыш, и, проехав мкмо бетонных стен, мы. слава бегу, наконец поехали мимо садов, что по обеим сторонам холма. — «Так жарко, правда, братишка?» — там, где мы гуляли с Селяхаттином в первые годы, и тогда то один, то другой бедняга-крестьянин останавливался, завйдез нас, и здоровался; они тогда они еще не боялись его. «Доктор-бей, у меня жена сильно заболела, приходите к нам, пожалуйста, да благословит вас Аллах» — ведь он тогда еще не сошел с ума, — «Они несчастные, Фатьма, мне жалко их, я не взял с них денег, что делать*, но когда ему были нужны деньги, никто не приходил, и тогда мои кольца, мои бриллианты, — интересно, закрыла ли я шкаф, закрыла, — «Бабушка, вы хорошо себя чувствуете?» — эти никак не оставят человека в покое со своими глупыми вопросами; промокнула платком глаза; как можно хорошо себя чувствовать, когда едешь на могилу к мужу и сыну, теперь мне вас — «Бабушка, смотрите, мы едем мимо дома Измаила. Вот он!» — просто жаль, но что же это они такое говорят, о господи, так, значит, здесь — дом хромого, — не смотрю, но знают ли они, что этот ублюдок — твой, неизвестно — «Реджеп, как Измаил?» — я внимательно слушаю — «Хорошо, продает лотерейные билеты», — нет, Фатьма, ничего ты не слышишь, — «Как его нога?» — а известно ли кому-нибудь, что в этом есть и моя вина, потому что я хотела спасти от греха себя, своего мужа и своего сына, я не знаю — «По-старому, Фарук-бей. Хромает» — интересно, сказал ли им карлик — «Как Хасан?» — а ведь они тоже замечают сходство, как их дед и отец, — «Учится плохо, остался на второй год из-за математики и английского. И работы у него нет» — вот как скажут мне: «Бабушка, оказывается, они — налги дяди, Бабушка, мы ведь ничего не знали», сплюнь, Фатьма, не думай, ты что, сегодня приехала сюда, чтобы думать об этом, но мы же еще не приехали, я буду плакать, я стала промокать платком глаза, у меня такой грустный день, а эти сидят себе в машине, болтают о том о сем, будто на прогулку отправились, а однажды, лишь раз за те сорок лет, мы поехали с Селяхаттином гулять на повозке, запряженной лошадью, и поднимались на ней по нескончаемому склону холма — цок-цок, цок-цок, — «Хорошо сделали, что поехали, Фатьма, у меня ведь обычно нет времени для таких прогулок из-за работы над энциклопедией; надо было мне еще бутылку вина и яиц вкрутую прихватить; поедем, посидим на лугу; но только чтобы воздухом подышать, ради природы, а не для того, чтобы, как наши соотечественники, наесться до отвала, как у нас в Турции принято; как красиво отсюда видно море; в Европе такую прогулку называют пикник, и во время него все делают неспешно; даст бог, Фатьма, мы тоже будем как европейцы когда-нибудь; может, наши дети этого не увидят, а вот внукам, даст бог, повезет — «Мы приехали, Бабушка, приехали, смотрите», — и в те дни, когда будет властвовать наука, наши внуки будут жить счастливо, все вместе — юноши и девушки, — в нашей стране, которая ничем не будет отличаться от европейских стран; мои внуки придут к тебе на могилу, Селяхаттин, как здесь тихо, кузнечики стрекочут на жаре, умереть в девяносто лет, сердце мое забилось, когда шум машины смолк, внуки вышли из машины и открыли мне дверь — «Выходите, Бабушка, давайте руку», — оказывается, из этой пластмассовой штуковины выбраться гораздо труднее, чем из повозки, если я, упаси Аллах, упаду, то тут же и умру, меня сразу похоронят и, наверное, обрадуются.

— Возьмите меня под руку, держитесь, Бабушка. Вот так!

…может, расстроятся, сплюнь, и чего я об этом думаю сейчас, я выбралась из машины, и, пока мы медленно идем среди надгробий, один держит меня под одну руку, другой — под другую, надгробия эти, о Аллах, прости меня, сеют в моем сердце страх, — «Все в порядке, Бабушка?» — ведь однажды и я окажусь здесь, одинокая и покинутая, — «Где же могила?» — среди этих надгробий на жаре будет пахнуть сгоревшей сухой травой, не думай сейчас об этом, Фатьма, — «Нам в эту сторону, Фарук-бей!» — смотрите-ка, карлик все еще говорит, верно, хочет доказать, что он лучше знает, где они лежат, чем их дети, ведь ты хочешь сказать — я его сын, да, остальные — «Здесь!» — увидели могилу — «Пришли, Бабушка, здесь!» — своего отца и простодушной матери, я сейчас заплачу, сердце мое, вот вы, здесь, бедные мои, отпустите меня, оставьте наедине с ними, я вытерла глаза платком, Господи, почему же Ты и мою душу не забрал — раз я вижу вас здесь, сплюнь, Фатьма, я ведь знаю почему, — я ни разу шайтана не послушалась, но я же сюда не обвинять вас… сейчас расплачусь, высморкалась и, задержав на миг дыхание, услышала кузнечиков, потом положила платок в карман, развела руки и читаю Аллаху за вас Фатиху,[18] читаю-читаю, дочитала, подняла голову, посмотрела, — хорошо, эти руки тоже подняли, молодцы, Нильгюн красиво голову повязала, а как противно карлик выставляет напоказ свое беспокойство, прости меня, Аллах, я не терплю, когда человек гордится тем, что он — выродок, будто он любит тебя, Селяхаттин, больше всех нас и потому больше молится, кого ты хочешь этим обмануть, надо было мне палку взять, где она, а ворота они заперли, но я пришла сюда думать не об этом, а о тебе, ты здесь, под этим одиноким, заброшенным камнем, разве пришло бы тебе когда-нибудь в голову, что я приду сюда и буду читать на камне, поставленном над тобой…

ДОКТОР СЕЛЯХАТТИН ДАРВЫНОГЛУ

1881–1942

ПОКОЙСЯ С МИРОМ!

…вот, только что прочитала, Селяхаттин, но ведь ты больше не верил в Аллаха, и мне не хочется думать, что твоя душа корчится из-за этого там от адских мук, боже-боже мой, разве в этом я виновата, сколько раз я ему говорила: «Прекрати, Селяхаттин, не богохульствуй!» — разве ты не смеялся надо мной: «Глупая ты, ограниченная женщина! Тебе, как и вам всем, мозги промыли! Нет ни Аллаха, ни мира загробного! Мир иной — гадкая ложь, придуманная, чтобы руководить вами в этом мире. У нас нет ни одного доказательства бытия Бога, кроме всякой схоластической ерунды, есть только факты и предметы, и знать мы можем только о них или об их связях; мой долг — рассказать всему Востоку, что Аллаха не существует! Ты слушаешь, Фатьма?» — не думай об этом, не богохульствуй, я хочу думать о тех наших первых днях, когда ты еще не отдался шайтану, не потому, что нельзя плохо думать об умерших, а потому что ты действительно был очень хорошим и, как говорил мой отец, у тебя действительно было блестящее будущее, разве он сидел скромно в своей смотровой, сидел, конечно, один Аллах ведает, что он там делал с несчастными больными, но туда приходили крашеные, с непокрытыми головами европейские женщины, и они закрывались там, их мужья, правда, тоже приходили, а я не находила себе места в соседней комнате, не думай ни о чем плохом, Фатьма, все вообще-то, наверное, из-за них и произошло, да, да, мы как раз здесь поселились, только привадили пару-тройку клиентов — он их называл «больные» — ведь это дело сложное, — видишь, Селяхаттин, в этом я признаю твою правоту, — никого тут нет на побережье, кроме нескольких рыбаков да ленивых крестьян из дальних деревень, что дремлют в углу кофейни на пустынном причале, а они и не болеют в этом чистом воздухе, а если и болеют, то не знают, что болеют, если и знают, то не приходят, да и вообще — кому приходить: несколько домов, несколько глупых крестьян; несмотря на это, он стал известным врачом, и приезжали больные из самого Измита, а больше всего из Гебзе, бывали даже такие, кто на лодках из Тузлы приплывал, и как раз когда он начал зарабатывать, он стал ссориться с клиентами, господи, а я слушаю из соседней комнаты: «Чем ты мазал эту рану?» — «Сначала табак приложили, доктор-бей, потом повязку с кизяком…» — «Боже, разве так можно, это же доморощенные средства, так никто не лечится, теперь есть наука!.. Так, а с ребенком что?» — «У него уже пять дней температура, доктор-бей…» — «Уже пять дней! Почему вы его раньше не привезли?!» — «Шторм был на море, разве вы не видели, доктор-бей?» — «Вы ведь убили бы ребенка!» — «А что делать, коли Аллахом суждено, мы-то что сделаем?…» — «Да какой Аллах, нету Аллаха, умер Аллах!!!!» — «Господи, перестань, сплюнь, Селяхаттин…» — «Да чего перестать-то, глупая женщина, ты мне еще не говори ерунды, как эти дураки-крестьяне! Мне стыдно за тебя! Говорю, скольких собираюсь настоящими людьми сделать, но собственной жене до сих пор не сумел вбить еще ни одной мысли в голову! Какая ты дура, пойми это хотя бы и поверь мне!» — «Селяхаттин, ты и этих больных потеряешь…», а он словно бы сумасбродил мне назло, когда я так говорила; слушаю из соседней комнаты, что он говорит несчастной больной женщине, приехавшей с мужем издалека, ему нужно дать ей лекарство, и он говорит: «Пусть эта женщина откроется, меня раздражает ее покрывало! Ты-то, ее муж, дурак деревенский, ты хотя бы ей скажи — раз не хочет открываться, хорошо, осматривать ее не буду! Убирайтесь оба, не собираюсь я кланяться этим вашим слепым верованиям!» — «Боже мой, доктор-бей, перестань, дай лекарство!» — «Нет, пока твоя жена не откроется — никаких лекарств! Убирайтесь! Всех вас обманули ложью об Аллахе!» — «Перестань, не богохульствуй, Селяхаттин, молчал бы ты уж лучше, хотя бы с ними не разговаривай так!» — «Нет, никого я не боюсь! Знаешь, обо мне теперь кто угодно что угодно говорит: этот доктор — безбожник, не ходите к нему, это — сам шайтан, разве вы не видели у него череп на столе, а вся комната у него забита книгами, а еще там есть странные колдовские приборы, линзы например, что делают из блохи верблюда, трубки, из которых идет дым, проколотые иголками мертвые лягушки, кто же в своем уме пойдет туда по доброй воле доверять дупгу этому безбожнику, он здорового человека, упаси господь, покалечит, а того, кто ступит на порог его дома, — удар хватит, а недавно он сказал одному больному, приехавшему из самой Ярымджи: «Ты мне кажешься сообразительным малым, ты мне нравишься, ну-ка, бери эти страницы и иди читать их в кофейню», так и сказал: «Я, — говорит, — написал там, как нужно лечиться от тифа и туберкулеза, и еще написал, что Аллаха нет, иди, и пусть ваша деревня спасется; если бы я мог отправить в каждую деревню какого-нибудь такого же смышленого парня, как ты, и он собирал бы каждый вечер в кофейне всю деревню и читал бы в течение часа кусочек из моей энциклопедии, то этот народ спасся бы, но сначала — сначала мне нужно закончить мою энциклопедию, а работа все время затягивается, черт возьми, да и денег нет, Фатьма, твои бриллианты и кольца, твоя шкатулка…» — плотно ли калитку закрыли, конечно, не закрыли, — ведь теперь он уже вообще ничего не боялся, перестали к нему больные ходить, кроме нескольких безнадежно больных да тех, кому деваться некуда, и те — только порог переступят — раскаиваются, что пришли, а повернуть назад да шайтана рассердить боятся… но тебе и дела не было, Селяхаттин, может быть, потому, что были мои бриллианты, и он говорил: «Теперь больные совсем не приходят, и хорошо делают, что не приходят, потому что я выхожу из себя, когда гляжу на этих дурней, меня охватывает ощущение безнадежности, так сложно верить, что эти животные когда-нибудь станут людьми, тут я недавно спросил как-то у одного, сколько градусов сумма внутренних углов в треугольнике, я-то, конечно, знал, что этот бедняга из деревни, в жизни никогда не слыхавший, что такое треугольник, не может знать про углы, но я взял карандаш и бумагу и стал объяснять ему, посмотрю, говорю себе, какая у них способность к математике, но виноваты, Фатьма, не эти несчастные, а это государство, которое даже не шевельнулось, чтобы дать им образование; господи, я сорок часов ему рассказывал, чего только ни говорил, чтобы он понял, а он только оторопело смотрел на меня да еще испугался, смотрел точно так же, как ты, глупая женщина, смотришь теперь на меня, что ж ты смотришь на меня, будто дьявола увидала, жалкое ты создание, я ведь твой муж!» — да, Селяхаттин, ты — шайтан, ведь ты сейчас в аду, в адском пламени, а вокруг — зебани[19] и кипящие котлы, или все же смерть такая, как ты говорил, он говорил: «Я открыл смерть, Фатьма. Послушай меня, это важнее всего, теперь смерть стала такой страшной, что я не могу это вытерпеть», и, подумав о том, как ему там, в могиле, я испугалась — «Тебе плохо. Бабушка?», — и у меня внезапно закружилась голова, я решила, что падаю, но не беспокойся, Селяхаттин, в последний раз читаю Фатиху за упокой твоей души, даже если ты не хочешь — «Бабушка, хотите, присядьте здесь, отдохните», — замолчите, замолчали, я слышу машину, проезжающую по дороге, затем — кузнечиков, и тут все смолкло, аминь, вытаскиваю платок, прикладываю к глазам, потом встала, я ведь всегда о тебе думаю, сынок, но сначала хотела вытащить из ада твоего отца, милый мой, бедный мой, несчастный мой, глупый мой сынок,