Чудны дела твои, Господи! - Татьяна Устинова

И еще. Андрей Ильич решительно не понимал, как теперь быть – восхищаться или сказать как есть? Они все – все до одного! – что-то скрывают, прячут от него, путают следы, отвлекают, как Нина с ее показательной ненавистью. Если поспешить, они станут прятать еще старательней, и тогда он, Боголюбов, никогда ничего не поймет!..

Сперанский возник на пороге с подносом в руках. Его он держал за витые серебряные ручки. Поднос, как и весь особнячок, был настоящий, старинный, правильный.

…А сам писатель? Настоящий?

Андрей Ильич взял предложенную чашку с полустертыми вензелями и спросил:

– Анна Львовна и ваш отец дружили?

Алексей Степанович усмехнулся:

– Картины вас удивили, да?.. Вы ожидали увидеть шедевры?

Боголюбов посмотрел на него внимательно.

– Мой отец не Рокотов и не Левицкий! Он был просто очень хороший художник, писавший исключительно наши места. Вы не поймете, конечно, со своим московским менталитетом, но для всех нас это очень важно. И Анна Львовна ценила его именно за это.

– Чего я не пойму… со своим менталитетом? – уточнил Боголюбов.

– Да ничего не поймете, – грубо сказал Сперанский и чашкой показал на стену. – Не шедевры, конечно, но зато честные и приятные глазу работы, которые художник посвящал родной земле и своим корням.

– Ну, это-то немудрено понять, – пробормотал Андрей Ильич.

– Мудрено-немудрено, но никто не понимает! А те, кто понимал, потихоньку вымирают. Скоро все перемрут, никого не останется! Вот Анна Львовна ушла… Вы откуда родом?

– Из Москвы, – удивился Боголюбов.

– Нет, это вы приехали из Москвы! А родились где? В Пензе? В Тамбове?

– В Потаповском переулке я родился, – ответил Андрей Ильич. – Это если по Маросейке ехать, налево надо повернуть, знаете?.. Там еще поблизости костел и синагога. Так сказать, свобода вероисповедания! В праздники народ со всей Москвы собирается.

На этот раз удивился Сперанский:

– Надо же! А я был уверен, что вы, как и все, покинули родные места в поисках лучшей доли.

Андрей Ильич засмеялся:

– Все правильно! Я и покинул. Из Москвы сюда приехал, жить здесь собираюсь!

…Ну, если не прикончат, пронеслось в голове. Один раз уже пытались, видимо, будет и второй. Двери вы не запираете, ключи от музея есть у половины города, местных художников почитаете, все это так. Но среди вас есть кто-то, готовый убивать и уже совершивший попытку. Как мне с моим московским менталитетом понять, кто из вас ее сделал?..

– Нынче жить там, где родился, не принято, – продолжал Сперанский. – Считается, что жить можно только в Москве и Питере. Москва – порт пяти морей и город великих возможностей!.. Все мальчики и девочки взапуски мчатся в Москву. Да что мальчики! Взрослые люди едут, и все за возможностями. Не хватает им возможностей!

– Знаете, – сказал Боголюбов, которого занимал разговор, – я с детства не понимал песню «Снится мне деревня», помните такую? Ну, про лужок, про то, что «печеным хлебом пахнет в доме нашем и бежит куда-то под горой река»?

Сперанский пожал плечами.

– Я никак не мог понять, в чем дело!.. Если в деревне человеку было так хорошо, какого лешего его понесло в город, где ему так плохо, что он об этом даже песню сложил?

– За возможностями! – с силой произнес Сперанский. – Ведь он в городе песню-то сложил. Про деревню. В городе есть все возможности для творчества, а в деревне никаких. Человеку нужны возможности! В большинстве случаев он сам не знает, какие именно и зачем, но просто необходимы! А мой отец никогда никуда не рвался, и за одно это его можно уважать. Хотя он был человек не без способностей, как и тот, по всей видимости, который песню про деревню придумал.

– Но песню услышали миллионы, я вот даже слова помню, а вашего отца так никто и не знает.

– Хорошо, а если бы миллионы не услышали песню про деревню?.. Это что-то серьезно изменило бы в их жизни?

Андрей Ильич не знал.

– Моего отца почитал и любил небольшой круг людей, и этого ему было достаточно. Он жил, как хотел и как считал нужным, а не как ему предписывали правила соревнования за успех! Вы ведь все там, в вашей Москве, соревнуетесь за успех. Участвуете в забеге.

– Далась вам моя Москва, Алексей Степанович!

– Мне-то она не нужна, – твердо сказал Сперанский и посмотрел на картины, как показалось Боголюбову, с грустью. – Я туда не собираюсь. Но если бы вы знали, сколько от нас молодых уехало! И еще уедет!.. И все – за возможностями! Мой отец прекрасно знал цену своим способностям и возможностям. И делал дело, только и всего.

– Анна Львовна любила вашего отца или все-таки его картины?

Тут писатель Сперанский как будто с силой захлопнул дверь перед любопытным носом Андрея Ильича.

– Она ценила его работы, – произнес он совершенно другим тоном. – И уважала его личность. У вас еще какие-то вопросы? Мне работать надо.

Андрей Ильич поспешно извинился за вторжение, похвалил кофе, еще, сколько было прилично, посмотрел на картины, подал свою визитную карточку со всеми телефонами. Сперанский нетерпеливо дергал головой.

– А ваши книги есть в городской библиотеке? – с фальшивой заинтересованностью спросил Андрей Ильич уже на крыльце. – Я бы с удовольствием почитал.

Сперанский помедлил.

– Да зачем в библиотеке, – сказал он с досадой, как будто Андрей Ильич собирался не читать его книги, а занять у него денег, – сейчас, минутку.

Следом за ним Боголюбов неслышным шагом прошел по узкому коридору и заглянул в кабинет.

Роскошный письменный стол был завален бумагами, и это были бумаги явно… делового человека, а вовсе не писателя. По крайней мере, как это представлялось Андрею Ильичу. Ни книг, ни справочников, ни рукописей. Повсюду файловые папки, какие-то таблицы, похожие на бухгалтерские, счета на желтой бумаге и компьютерные диски. Сперанский оглянулся, и они встретились глазами.

– Автограф дадите? – спросил Андрей Ильич, чтобы что-нибудь сказать.

Писатель распахнул книгу и что-то быстро написал.

– Спасибо! Я обязательно прочитаю!

– Можете не трудиться. Уже достаточно политеса – вы попросили книгу, я дал вам автограф. Все по правилам!

Андрей Ильич с книгой в руке вышел на улицу в весну, солнце и теплый воздух.

– Погода-то! – сказал он с дорожки. – Вчера было еще холодно, а сегодня уже совсем лето!.. Помните у Толстого? Пасха была на снегу?.. Когда в этом году Пасха, не помните?

– Всего доброго, – попрощался Сперанский и захлопнул дверь.

Андрей дошел до калитки, вышел и посмотрел по сторонам. Никого не было на тихой и чистой улице, только в отдалении фырчала машина и дядька в кепке вытаскивал с прицепа длинные громыхавшие доски.

…Все не так. Все неправильно!.. Тот Сперанский, который преподнес Анне Львовне шедевр своего отца, был совершенно другим человеком! Он по-другому выглядел, по-другому держался, по-другому говорил. Он говорил «фигу с маслом», называл Боголюбова «юношей», а Анну Львовну «голубушкой» и тогда полностью соответствовал роли барина, уездной знаменитости и всеобщего любимца. Сегодняшний Сперанский был мрачен, сдержан, деловит и толковал о возможностях, которые так и не реализовал его отец, и до конца непонятно было, гордится он им, осуждает или завидует.

Боголюбов открыл книгу. На первом листе стояли размашистая подпись и дата, больше ни слова. Он перелистнул на середину и прочитал наугад: «Я всегда опасался подлости и предательства, этих неизменных спутников любой благородной человеческой натуры. Натура благородная не умеет различать предателей и подлецов, ибо сама ни на что подобное не способна».

Андрей Ильич захлопнул книгу, оглянулся на дом в зеленоватой дымке распускающихся деревьев и вернулся на участок писателя.

Стараясь не шуметь, он поднялся по широким ступеням и осторожно потянул на себя холодную дверную ручку. Он точно знал, что Сперанский не поворачивал замок.

– …только что, – говорил Алексей Степанович в глубине дома. Голос его звучал глухо. – Картины его интересовали!.. Говорю тебе, он догадался! Как, как, не знаю как!.. А тогда почему картины?! Ну и что?! Да я не психую!.. Не знаю. Не знаю, говорю, надо думать!.. Только быстрей, иначе поздно… Подожди, у меня дверь открылась. Подожди секунду!

Боголюбов неслышным шагом ринулся обратно, скатился с террасы, сиганул в сторону, понимая, что бежать ему некуда – весенний прозрачный сад, залитый солнцем, как на ладони, – и спрятался за круглым густым кустом. Сердце колотилось в горле, и голова опять как будто треснула в том месте, где его вчера ударили.

Сперанский выглянул на улицу, посмотрел по сторонам и скрылся. В замке повернулся ключ. Андрей Ильич под кустом переместился – так, чтобы его не заметили из окна, – еще немного посидел, а потом быстро ушел.

На его собственном участке с утра многое изменилось. Иглами пролезла молодая трава – когда Андрей Ильич уходил на работу, не было никакой молодой травы, – ожила и повеселела сирень перед крыльцом, и старые яблони уже не казались умершими, а, наоборот, приободрились и расправились.