Джокер Сталина - Борис Орлов

Качаясь и вихляя, словно пьяный колхозник после ярмарки, к аэродрому приближался еще один «хеншель». Даже сквозь гул, вой и мат было слышно, что мотор у бедолаги захлебывается и тянет на последнем издыхании.

– Не дотянет, – произнес средних лет небритый техник-лейтенант и сплюнул. – Ща все…

И он рукой изобразил стремительное пике.

Молоденький механик с одинокими треугольничками на петлицах[40], приоткрыв рот, уставился на поврежденный самолет, который, несмотря на мрачный прогноз командира, упрямо тянул и тянул к аэродрому. Вот сейчас, вот прямо сейчас…

– Чего ж он не прыгает-то, а? – спросил он, ни к кому не обращаясь.

Но его вопрос не пропал втуне.

– Да поздно уже, – буркнул невысокий крепыш, в петлицах которого красовалась старшинская «пила»[41]. – Если теперь скакнет – ероплан аккурат в еродром и врежет. Тогда и прыгать без толку – все одно расстреляют за такие фокусы…

В этот момент «хеншель» клюнул носом и стремглав помчался вниз, к земле. Механики прыснули было во все стороны, словно мыши, застигнутые в амбаре котом, но в самый последний момент избитый биплан выправился и грузно плюхнулся на летное поле. Он катился по земле, явно не управляясь, подпрыгивая и содрогаясь на каждой кочке и каждой выбоинке, и все никак не мог остановиться.

Громко звеня колоколом, к поврежденному самолету понеслась пожарная машина, а следом за ней мчался выкрашенный в защитный цвет автобус с красными крестами на бортах. За машинами, спотыкаясь, бежали техники, механики, бойцы аэродромной команды, но упрямый «хеншель» все никак не желал останавливаться и катил себе, катил, катил, катил…

Развязка наступила неожиданно: левое шасси попало в особенно неудачную выбоину и застряло. Если бы обороты были повыше – самолет просто скапотировал бы, перевернувшись «через голову», но на удачу красвоенлета, скорость уже упала, и теперь бомбардировщик просто закрутился на месте, словно собака, которая ловит свой хвост. И так же, как и собака, он его не поймал…

Через борт кабины буквально вывалился пилот, опираясь на крыло, сделал несколько неверных шагов, но дальше ноги его подломились, и он рухнул без сил на руки подбежавших медиков.

– Ранен?! Куда?! Где?!

– В Караганде, – буркнул летчик, затем резко двинул плечами, пытаясь освободиться от державших рук. – Да отпустите, мать вашу! Цел я, цел. «Ханю» только угробили… Похоже, что совсем.

С этими словами он снова осел и привалился к стойке шасси.

– Ну, это вы поторопились, товарищ старший лейтенант, – глубокомысленно заметил один из техников, осматривавший самолет. – Ничего, залатаем. Завтра – не завтра, а послезавтра лететь на нем снова сможете. Точно. Слово коммуниста…

Летчик просветлел лицом и, вдруг приподнявшись и опираясь рукой на обтекатель колеса, зачастил:

– О! А я что говорил? Вот же машину германские товарищи сделали! Верное слово! Если б на «эр-пятом» – догорал бы уже в бурьяне, а этот – класс! Пыхтит, пердит, маслом из цилиндров плюется, а ползет! Верное слово!

Словно бы в подтверждение сказанного из рупоров стоявшего на краю поля фургона вдруг раздалось громкое, хрипловатое:

Где облака вершат полёт,Снаряды рвутся с диким воем,Смотри внимательно, пилот,На землю, взрыхленную боем.Пропеллер, громче песню пой,Неся распластанные крылья!За вечный мир,В последний бойЛети, стальная эскадрилья![42]

Летчика, невзирая на его протесты, утащили с собой медики, а изуродованную машину с уханьем и хеканьем покатили к мастерским. Над летным полем гремело:

Там, где пехота не пройдётИ бронепоезд не промчится,Угрюмый танк не проползёт,Там пролетит стальная птица.

Двое старших командиров, одетых несмотря на теплую погоду в регланы, удовлетворенно озирали эту возню и суету.

– Что скажете, товарищ комдив? – поинтересовался тот, на чьем рукаве горела алая с золотом звезда политсостава. – Как вам?

– А что тут сказать? Сегодня Барановичи добьем и дальше. «Даешь Варшаву», – процитировал он известную песню.

– Я не о том. Песня к месту? Вовремя?

Комдив задумчиво помолчал, затем чуть поморщился:

– Вы б, товарищ бригадный комиссар, лучше проследили бы за тем, чтобы летный состав портвейном пайковым не злоупотреблял[43]. А то вон утром возвращаются соколы, а трое – лыка не вяжут! – тут он, видимо, решил, что особенно перегибать палку не стоит, и закончил уже примирительно: – А песня – что ж… Хорошая песня. Настроение поднимает…

А над полем гремело:

Мы виражом крутым пройдём,Прикроем плавным разворотом,И на врага мы нападёмМогучим бреющим полётом.

На следующий день избитые авиацией Барановичи пали. Польская армия отошла на запад…

Вдохновленные примером РККА, командиры Ротевера тоже решили сделать ставку на авиацию. Пехотные, легкие и моторизованные дивизии получили передышку, чего никак не скажешь о поляках…

– …Итак?

– Товарищ генерал-лейтенант… – командир первой кампфгешвадер[44] Народной Военной авиации постарался придать своему взгляду максимум спокойствия, но получилось плохо. – Товарищ генерал-лейтенант, эскадра готова к вылету. Основной целью назначены укрепления и рокадные дороги восточнее Крейцбурга и Глейвица вот здесь, – указка пробежалась по карте, – и здесь. Также намечен удар по трамвайной сети Силезии.

Кессельринг[45] внимательно посмотрел на карту, висевшую на стене небольшого домика, волею судеб превращенного в полевой штаб первой бомбардировочной эскадры Роте Люфтваффе, затем тщательно сверился с записями в блокноте, покачал головой, но ничего не сказал. Ободренный этим молчанием оберст Келлер[46] продолжил свои пояснения:

– Основной удар будут наносить Do-23, по флангам работают штаффели[47] Ju-52. Общая масса первого удара – двести сорок тонн бомб калибром пятьдесят и сто килограммов…

– Запасные цели на случай активного противодействия противника? – прервал его Кессельринг.

Келлер осекся, секунду помолчал, а затем отчеканил:

– Согласно данным разведки, активного противодействия противника в указанных районах не предполагается.

Альберт Кессельринг склонил голову набок и принялся внимательно и чуть удивленно рассматривать командира первой кампгешвадер. Так, словно у того на лбу вдруг выросли хризантемы.

– Свяжитесь с командирами пятьдесят первого ягдгешвадера и двадцать пятого зерсторегешвадера[48]. Договоритесь о поддержке и сопровождении. Польская авиация, конечно, слаба, но у Германии не так много самолетов, чтобы бездумно жертвовать ими.

И с этими словами Кессельринг вышел прочь.

Командир JG 51 «Карл Либкнехт»[49] выслушал доклад своего адъютанта, закурил сигарету и глубоко задумался. С одной стороны, задача была ясной и понятной: прикрыть неповоротливые и медлительные «дорнье» и «юнкерсы» от возможного противодействия поляков – что может быть логичнее? Но с другой… Бомбардировщики выйдут на цели ночью, а в его эскадре только четвертая ягдгруппа[50] под командой молодого оберлейтенанта Шалька[51] прошла обучение ночным полетам. Отправить с бомбардировщиками только одну группу, двадцать семь «арадо»? Этого явно мало – не хватит даже на то, чтобы прикрыть группу двадцать третьих «дорнье». А пойти всей эскадрой – потери начнутся еще до встречи с противником. Слепые полеты требуют определенных навыков, которых у его пилотов нет…

Вот в таких раздумьях майор Тео Остеркамп[52] решил сперва связаться со своим «товарищем по несчастью» – командиром ZG 25.

– Майор?

– Привет, Тео!

– Йохан? Тебя ведь тоже прицепили к этой авантюре?

– Ты про решение повторить путь великого Антуана?[53] Да, я тоже в деле.

– И как? Кого пошлешь?

В трубке с минуту царило молчание, а затем майор Йохан Райтель преувеличенно спокойно произнес:

– Мы пойдем все, Тео. Нет смысла выбирать кого-то отдельно: эти тяжелые «антеи»[54] пришли с завода всего пару месяцев тому назад, так что у меня их никто толком и не освоил. Поэтому я поднимаю всех.

Настала очередь Остеркампа молчать и задумываться. В отличие от командира ZG 25, он молчал минуты три.

– Я думал ограничиться одной группой. На шестьдесят восьмых «арадо»: эти парни успели поучиться летать ночью. А русских «шестнадцатых» мы тоже получили всего три месяца назад. И нельзя сказать, что этот парень – простой и легкий в управлении самолет…