Эволюция эстетических взглядов Варлама Шаламова и русский литературный процесс 1950 – 1970-х годов - Ксения Филимонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но наиболее существенные замечания касались лагеря. В частности, Пастернак не знал, что лагерь с 1929 года называется исправительно-трудовым, а не концентрационным. Ответа на эти замечания в переписке Пастернак не давал и не вносил изменений в текст. Сравним два фрагмента:
Роман «Доктор Живаго»
Партию вывели из вагона. Снежная пустыня. Вдалеке лес. Охрана, опущенные дула винтовок, собаки-овчарки.
Около того же часа в разное время пригнали другие новые группы. Построили широким многоугольником во все поле, спинами внутрь, чтобы не видали друг друга. Скомандовали на колени и под страхом расстрела не глядеть по сторонам, и началась бесконечная, на долгие часы растянувшаяся, унизительная процедура переклички. И все на коленях. Потом встали, другие партии развели по пунктам, а нашей объявили: «Вот ваш лагерь. Устраивайтесь как знаете». Снежное поле под открытым небом, посередине столб, на столбе надпись «Гулаг 92 Я Н 90» и больше ничего [Пастернак 2004: 502].
Письмо Шаламова
Лагерь (он давно – с 1929 г. называется не концлагерем, а исправительно-трудовым лагерем (ИТЛ), что, конечно, ничего не меняет – это лишнее звено цепи лжи) описан неверно. Никаких столбов там не бывает – ГУЛАГ – это название Гл. управления. Прямоугольник арестантов с лицами наружу – не бывает так. Это незачем – ведь они неизбежно будут работать вместе. Перекличек там действительно много – раз 20 в день. Фамилия, имя, отчество, статья, срок – по такой вот краткой схеме. Первый лагерь был открыт в 1924 г. в Холмогорах, на родине Ломоносова. Там содержались главным образом участники Кронштадтского мятежа (четные №, ибо нечетные были расстреляны на месте, после подавления бунта) [Шаламов 2013: VI, 66].
Шаламов приводит «случайные картинки» настоящего лагеря – те, которые станут основой художественной системы «Колымских рассказов», заключая, что суть лагеря:
…в растлении ума и сердца, когда огромному большинству выясняется день ото дня все четче, что можно, оказывается жить без мяса, без сахару, без одежды, без обуви, а также без чести, без совести, без любви, без долга. Все обнажается, и это последнее обнажение страшно [Шаламов 2013: VI, 68].
В итоге каждый остается при своем: Пастернак роман не редактирует, Шаламов продолжает выступать за достоверность.
В 1956 году переписка обрывается из-за разрыва отношений между В. Шаламовым и О. Ивинской. Пастернак навсегда остался для Шаламова нравственным и художественным ориентиром. Даже несмотря на категорическое несогласие с отказом Пастернака от Нобелевской премии и некоторые критические высказывания в поздних записях 1970-х годов, Шаламов не изменил отношения к нему, всю жизнь собирая в заметках и очерках свои разговоры с ним, мысли о поэзии Пастернака, его влиянии на русскую литературу и на него самого.
В 1975 году Шаламов планировал обратиться в редакцию «Нового мира» с предложением издать свою переписку с Пастернаком. Это письмо как итог его отношений с поэтом вполне в духе позднего Шаламова с его болезненной резкостью интересно как поступок. Тон его разговора о Пастернаке радикально переменился, но это можно объяснить состоянием здоровья Шаламова и его обострившимся конфликтом с миром. Здесь и все болезненные «узлы» – отношения с «Новым миром», который никогда не печатал Шаламова, разрыв с Пастернаком, который был для него «живым Буддой», ненавись к Западу, который лишал Шаламова шансов на публикации в СССР.
РГАЛИ. Ф. 2596. Оп. 3. Ед. хр. 369. Л. 110–111
Гл. редактору журнала «Новый мир»
С. С. Наровчатову
Писателя ШАЛАМОВА В. Т.
Чл. билет № 8787 п/инд 123056
Прож. Москва Д-56 Васильевская, 2 корп. 6 кв. 59
Тел. 254-19-25
Я предлагаю опубликовать в журнале «Новый мир» мою переписку с поэтом Б. Л. ПАСТЕРНАКОМ, относящуюся ко времени 1954–1956 гг.
У меня есть семь писем Б. Л. Пастернака ко мне, фотокопии которых прилагаю.
Переписка касается вопросов, которые в публикациях литературного наследства Пастернака не затрагивались и осветят, конечно, фигуру поэта с какой-то новой стороны.
Письма эти редакция «Нового мира» может использовать трояко:
1. Опубликовать все семь писем без всяких комментариев или с очень кратким справочным материалом;
2. Опубликовать всю переписку, т. е. письма и мои ответы. Дополнительные материалы справочного характера (мы встречались за эти годы несколько раз)
3. Мои мемуары о Пастернаке, куда письма эти войдут как часть работы.
В чем суть этой работы?
Я считаю Пастернака жертвой «холодной войны», запутанным всякой иностранной сволочью. Единственная его оплошность: то, что он не пошел на вполне логический шаг: публичной физической демонстрации своего отношения ко всем этим проблемам.
Пастернак разрубил бы этот узел, дав публичную плюху любому западному корреспонденту.
Письменная просьба его остановить печатание романа в Италии была бы принципиальным поступком.
Б. Л. Пастернак смотрел на все эти вещи самым определенным образом. Лично мне он говорил так: «У нас много сволочей. За границей их в сто раз больше».
Отказ от Нобелевской премии не был каким-то капризным, случайным жестом.
Наконец своим сыновьям перед смертью он посоветовал не связываться с заграницей. То, что наследники приняли эту премию – это нарушение авторской воли и должно быть осуждено.
Моя скромная работа вовсе не будет касаться переводов. Пастернак переводил много авторов самых разных – от Шекспира до Альбирта. Переводы Пастернака настолько носят в себе стиль автора, что для школьных хрестоматий использовать эти переводы нельзя. Ни «Фауст», ни «Гамлет» не годятся в переводах для школы.
Лично я считаю, что менять «Быть или не быть» на что-то шаткое и случайное не стоит. Всякие стихи на другой язык следует переводить прозой.
Это относится и к театру, где наслаивается еще одна условность и обязательности в тексте у спектакля нет.
Я не болельщик, не пастернакист. Считаю, что в «опрощении» Пастернак потерял более всего в стихах, ибо «Сестра моя – жизнь» или «Темы и вариации» – открытие нового мира в русской поэзии, тогда как сборник «Когда разгуляется» – не стихи.
В прозе Пастернак потреял меньше, чем в стихах, ибо в прозе останется отличная «Охранная грамота», да и «Доктор Живаго» – хорошая проза, так же как и вторая «Автобиография».
Не нужна и недостойна перемена мнения о Маяковском.
Мое знакомство с Пастернаком прекратилось при таких определенных обстоятельствах, что я не могу подумать, что обо мне останется след в его архиве. К тому же он «не собирал архива» и «не хранил бумаг».
