Джаз - Тони Моррисон

Как-то раз в конце марта Алиса Манфред отложила в сторону спицы и задумалась о, как она говорила, безнаказанности человека, убившего ее племянницу, убившего просто потому, что так ему захотелось. Он даже не подумал о том, каковы могут быть последствия лично для него. Дело нехитрое. Взял и выстрелил. Мужчина и беззащитная девушка, в сумме смерть. И что за мужчина? Обыкновенный разносчик товаров. Славный дядька, простой, отзывчивый, такого и в дом впустить небоязно, потому что он неопасный, потому что вы видели, как он играет с детьми, покупали у него товар и ни разу не слышали о нем дурного слова. Не то что опасный, а даже наоборот, из тех, к кому бегут за помощью женщины, почуяв неладное, или обращаются, когда нужно у кого-нибудь оставить ключ, уходя из дому. Такой проводит до дому, если уже поздно, а трамвая нет, посоветует девчонкам не заходить в кабак со скверной репутацией, а мужчинам долго не засиживаться за стойкой. Женщины поддразнивали его, потому что доверяли. Он мог быть среди мужчин, шедших тогда в 1917 по Пятой авеню – холодных, молчаливых, гордых, медленно заполнявших пространство, отвоеванное для них барабанным боем. Он знал, что делать дурное нехорошо. И все-таки сделал.

Алиса Манфред многое повидала в жизни и чего только не натерпелась. Она боялась всего, всегда и везде, по всей стране, на каждой улице. Но только сейчас она стала по-настоящему уязвима: озверевшие мужские особи со своими грубыми бабами были не где-то там, а здесь, прямо в ее квартале, в ее квартире. Мужчина втерся. к ней в дом и погубил ее племянницу. Его жена явилась на похороны, чтобы опозорить ее. Алиса бы вызвала полицию, чтобы забрали обоих, если бы не знала слишком хорошо, что такое негритянская жизнь, поэтому у нее даже и мысли об этом не возникло. Представить только, что по своей воле придется говорить с полицейским, будь он белый или черный, впустить его в дом, смотреть, как он будет ерзать на ее стуле, пытаясь пристроить поудобнее кусок холодной стали, который делал из него мужчину, – никогда.

Перестав вообще куда-либо ходить и замкнувшись в себе от горя и стыда, она проводила дни в плетении кружева, просто так, для себя, и в чтении газет, которые она бросала на пол, потом снова подбирала и снова читала. Правда, теперь она читала их по-другому. После смерти Доркас, что ни неделя, газета вываливала ей в руки растерзанные останки какой-нибудь неизвестной ей несчастной женщины. Муж убивает жену. Восемь человек, обвиненные в изнасиловании, освобождены. Женщина и девочка стали жертвами. Белым хулиганам предъявлено обвинение. Арестованы пятьженщин. Женщина заявила, что мужчина избил… В припадке ревности мужчина…

«Беззащитные как цыплята», – думала она. Так ли? Если Почитать повнимательнее, то оказывалось, что в большинстве своем эти женщины, сломленные и подчиненные, не были беззащитны. Не были легкой добычей, как Доркас. По всей стране черные женщины были вооружены. «Хоть этому научились», – думала Алиса. Почему все в Божьем мире должны иметь оружие? Скорость, ядовитые листья, язык, хвост? Спрятаться под маской, спастись бегством, и рожать, рожать до умопомрачения. Всюду шипы и колючки.

Легкая добыча? Прирожденные жертвы? Сомневаюсь. Вслух она сказала: «Сомневаюсь».

Готовое к последнему испытанию раскаленным утюгом, выстиранное и заштопанное толстой ниткой белье лежало аккуратной стопкой в корзине, принадлежавшей еще ее матери. Алиса приподняла гладильную доску и подложила под нее газету, чтобы не пачкались края простыней, Осталось подождать, когда нагреется утюг и придет свирепая женщина, черная как сажа, имевшая привычку носить с собой нож. Ее визит ожидался Алисой с меньшим опасением, чем раньше, и уже вовсе без злости и испуга, испытанных ею в январе, когда женщина, назвавшаяся Вайолет Трейс, возникла перед ее дверью и пожелала увидеть ее, чтобы поговорить, а может, и еще зачем. Стала колотить в дверь так рано утром, Алиса подумала, что это полиция.

– Мне нечего вам сказать. Нечего, понимаете, – громко прошипела она сквозь щель, оставленную цепочкой, и захлопнула дверь. Ей не нужно было имя, она и так знала ее и боялась – как же, звезда на похоронах ее племянницы. Женщина, сорвавшая похоронную службу, извратившая весь ее смысл, ставшая главным персонажем в разговорах, так или иначе касавшихся смерти Доркас, и даже получившая довесок к своему имени – Бешеная Вайолет звали ее теперь. Не удивительно. Алиса сидела в церкви на первой скамье с краю и в трансе наблюдала за чудовищной сценой. Осознание пришло позднее: чувства возвращались медленно, словно мусор, выбрасываемый волной на берег моря, смутные и резкие, странные и знакомые. Господствующим среди них был страх и еще нечто новое – злость. Объектом злости был Джо Трейс, виновник всего, соблазнивший ее племянницу у нее на глазах в ее собственном доме. Разносчик парфюмерного товара, чью примелькавшуюся физиономию знали по всему городу. Милейший человек. Любимец лавочников и домовладельцев, потому что ставил в сторону детские игрушки, разбросанные на дорожке. Любимец детей, потому что не приставал к ним с поучениями. Друг мужчин, потому что никогда не жульничал в игре, не лез по пустякам в драку, не выдавал их тайн и не приставал к их женщинам. Друг женщин, потому что обращался с ними, как с девчонками. Друг девчонок, потому что обращался с ними, как с женщинами.

«Вот оно, – подумала Алиса, – вот, на что клюнула Доркас. Убийца».

Но теперь Алиса не боялась ни его, ни его жены. Он вызывал у нее лишь бешеную ярость, он, тихой сапой укравший у нее воспитанницу, подобравшийся незаметно, словно змея в густой траве. И еще ей было стыдно, что трава оказалась на ее участке, в огороженном, надежно, как ей казалось, охраняемом пространстве, где внебрачная беременность означала конец всякой мало-мальски приемлемой жизни. После – все. Только и остается, что сидеть и ждать, когда ребенок подрастет и тоже покусится на надежность своего тщательно оберегаемого существования.

Ожидая Вайолет с меньшим опасением, чем раньше, она удивлялась, к чему бы это. В свои пятьдесят восемь лет Алиса, имевшая на попечении только одного ребенка, и то не своего, и к тому же уже покойного, задумалась о проклятье внебрачной беременности. У ее родителей, сколько она их помнила, эта мысль не выходила из головы. Они постоянно напоминали ей о ее теле: не сиди некрасиво(ноги врозь), не сиди как взрослая (нога на ногу), не дыши ртом, не держи руки в боки, не разваливайся на стуле, не вихляйся при ходьбе. Едва наметились груди, их тут же перевязали и стали ими молча возмущаться, возмущение перерастало в прямую ненависть при мысли о возможной беременности, затем внезапно превратилось в свою полную противоположность, когда она вышла замуж за Луиса Манфреда. Уже до свадьбы родители начали мурлыкать, как им хочется покачать внуков, но при этом продолжали возмущаться бугорками, наклевывавшимися под блузкой Алисиной младшей сестры. Возмущались пятнами крови, округлившимися бедрами, новыми волосами. И еще одежда. «О Господи, дочка!» – хмурились брови, если некуда уже отпускать подол на платье и ни на дюйм не расставить в талии. Выросшая под неусыпным наблюдением родителей, Алиса поклялась, что избавит своего ребенка от подобного опыта, но не избавила. Как заведенная, она повторила все до малейших нюансов по отношению к дочери своей младшей сестры. И ломала голову, случилось ли бы то же самое, будь жив ее муж и будь у нее свои дети. Если бы он был рядом и подсказывал ей, что делать, может быть, она не сидела бы сейчас тут и не ждала бы в воинственном настроении женщину по имени Бешеная Вайолет. А что же это, если не война? Потому она и предпочла сдаться, правда, сделав Доркас своей личной пленницей.

Но другие не сдались. И вооружились. Алиса работала однажды с портным-шведом, у которого на лице красовался шрам от уха и до уголка рта. «Это негритянка, – объяснил он, – резанула до зубов». Он удивленно улыбался и покачивал головой: «До зубов». В Спрингфилде у продавца мороженого она видела на шее четыре ровные дырочки, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга следы укола чем-то острым и четырехзубым. Мужчины носились по улицам Спрингфилда, восточного Сент-Луиса и Города, прижимая одной красной липкой рукой другую, с болтающимися на лицах кусками кожи. Хорошо еще, если они догадывались не вынимать бритву и добирались до больницы живыми.

Черные женщины были вооружены, черные женщины были опасны и чем меньше они имели денег, тем страшнее они выбирали себе оружие.

Не брали в руки оружия те, у кого была церковь и был Бог, Бог ревнивый и грядущий судить, чей гнев так ужасен, что даже не вообразить. Он придет и рассудит, исправит все неправды, он уже при дверях, он рядом, рядом, он здесь. Вот он. Разве вы не видите? Видите? Мир, причинивший им столько зла, теперь примет вдвое за грехи свои. Мир насылал на них беды? Но посмотрите, где дом всех бед? Их поносили и проклинали? H~ посмотрите, как мир поносит и проклинает себя. Женщин тискали на кухнях и задних дворах? Да. Полицейские били их по лицу, чтобы вместе с их зубами сломить дух их мужей? Дня не проходило, чтобы их не осыпали руганью мужчины, знакомые и незнакомые? Да. Но в глазах Бога и в их собственных глазах каждое грязное слово и оскорбительный поступок были лишь тягой Зверя к беззаконию. Зверь делал так, как он хотел, чтобы делалось ему: насиловал, потому что хотел быть изнасилованным, убивал детей, потому что жаждал быть убитым ребенком. Возводил темницы, чтобы жить в них и гнить в них. Гнев Божий, такой прекрасный, такой простой. Враги получили, что хотели, и на головы их пали грехи их.