Псих ненормальный - Владимир Корнилов

Мы спустились к морю. Погода была дрянная. С ночи пошел дождь, потом опять снег, а сейчас, в десятом часу, валил снег с дождем. Не то что торчать на берегу, даже гулять по шоссе было безумием. Зато на берегу никого не было. Она вяло сопротивлялась, ее губы скользнули по моим и уткнулись мне в шею.

— Пошли, — шепнул, — в коттедж.

Она помотала головой:

— Не могу. Тут все свои...

— Пошли, и я уеду.

— Тогда мне станет плохо, — ответила без голоса, словно говорила с Богом или с совестью.

Я ее пожалел. Порядочным женщинам всегда трудно.

— Тогда пошли куда хочешь. Ресторан — с двенадцати, кино — с трех. А лучше бы в коттедж.

— Не могу. Понимаешь?

Я понимал, но от этого было не легче.

— Поехали на озеро. Давно там не была.

Мы сели в автобус, потом в другой. Ничего красивого на озере не было: черная вода и на ней снег с дождем. Лерины сапоги побелели.

— Простудишься, — сказал я.

— Наверное. Горло у меня плохое. Муж вообще хочет, чтобы ушла из института.

— Неужели могла бы сидеть дома? Для кого бы тогда надевала брюки, свитера и все другое? Ты бы померла с тоски...

Я подумал о Томке. Та бы кровью харкала, но со службы не ушла!

— Не померла бы, — нахмурилась Лера. — Но не будем про это. Хорошо? У меня все отлично. Прекрасный сын. Муж настоящий. И работа замечательная. Меня в институте любят...

— Еще бы...

А то я готов был расхлюпаться и предложить, чтоб она сидела у меня дома и надевала сапоги и свитера только для меня.

Мы добрались до автобуса и благополучно приземлились на втором этаже ресторана, к которому я уже начал привыкать, как интеллигентные пьяницы к коньяку. Но, когда рассчитался с официантом, заметил, что в кошельке всего одна красная. За углом из переговорной позвонил профессору.

— Телеграфом, и сколько можете! — бухнул с инфантильным нахальством.

— Что произошло? — полюбопытствовал профессор.

— Тщетные усилия любви.

— Как знаете... Выслать недолго, но ведь вы отправились за будущим, а катитесь в прошлое.

Любил старикан говорить красиво!

Назад шли пешком. Стало скользко. Мы поминутно целовались, но с опаской, словно от поцелуев могли родиться дети.

11

На другой день решил: баста! Пытался работать, но снова что-то стряслось с глазами. Я глядел на картон с бурым забором и уже не находил в нем никаких изъянов. Наконец влез на подоконник и стал рисовать деревья, в основном ветки, как они выползают из стволов, вьются, вылезая друг из друга. Такие рисунки после попоек возвращали глазу остроту. Сегодня не помогало.

Лера постучалась в коттедж, сняла пальто, но села поодаль.

— Понимаешь... не могу... Знаю, мучаю тебя, а не могу... Не сердись...

— Ладно.

— У тебя блажь, а у меня серьезно...

— А серьезное и настоящее — одно и то же?

Она покраснела и отвернулась.

— Не злись, — сказал я. — Завтра уеду. У меня сплошной швах.

— Что ты? У тебя все замечательно. Ты прекрасный художник. Не уезжай. — Она взяла мою руку. — Я бы хотела тебе помочь... Но не могу вот так... на день, на неделю...

— Уеду. Мне работать надо. Каждый день и помногу. Я еще ни черта не сделал.

— Бедный... Я тебе мешаю, а хотела наоборот. Что еще нам делать, как не помогать вам?

— Не знаю... У вас много дел.

— Все остальные — неважные. Неужели не понимаешь?..

ПЕРЕД ЯКУТИЕЙ

1

В общем, я уехал. Поездом. На самолет не хватило. Но все дни на взморье, все походы в ресторан, пьянки в главном корпусе и в моем коттедже помню отчетливо, почти по минутам. Нравилось на нее смотреть.

— Классные, — вздыхал, — у тебя ноги. Наверно, самые длинные в городе.

— Не самые... Но, когда на коньках, действительно ужасно длинные.

Никак не мог ее приручить. Сядет рядом, прижмется и тут же отскочит, словно во мне полторы тыщи вольт.

В последний день, придя в ее комнату, решил: кровь из носу, а не отстану. И она сказала:

— Уходи.

Я ушел. А утром, чуть свет, уехал.

2

Вике и ее мужу еще не обрыдла загородная идиллия, и я ночевал то у брата, то у профессора. Писать было негде. Игнатий в свою мастерскую не пускал, а, едва я начинал канючить, откидывал мне четвертную. Томке я, разумеется, не звонил, но однажды, не выдержав, поинтересовался у профессора, как Васькины дела.

— Простили. Переводы снова печатают.

— Жена не бросила?

— С какой стати?! — Профессор воззрился на меня так, что я готов был поклясться: знает!

А с Лерой у нас начался телефонный крутеж. Надравшись, я позвонил в пансионат из мастерской Игнатия. Ее подозвали. Потом она вернулась в город, и я стал звонить ей в институт. Больше минуты говорить со мной не могла и только интересовалась, откуда звоню и какая в Москве погода. Вскоре на Ленькин адрес пришла вложенная в конверт открытка с изображением нашего ресторана. Перед моим именем стояло «милый».

«Совсем разучилась писать письма. Привыкла постоянно держать себя в узде и объясняться с помощью безлично-вежливых оборотов; обыкновенные человеческие слова куда-то подевались.

Я бесконечно счастлива тем, что было на взморье (помнишь, как внезапно наступила зима!), и даже той оборванности, которая позволила до сих пор сохранить ощущение первоначальной радости узнавания.

(«Ну и ну», — покрутил я носом.)

Сейчас живу ужасно суматошно; масса каких-то мелочей, ненужных, бестолковых дел; это как паутина, от которой, кажется, никогда не избавлюсь. Как настроение? Пиши мне по институтскому адресу. Л.»

Профессор снова продал пару моих картин. Я позвонил ей и сказал, что завтра прилечу часа на два, пообедаем и махну назад. Она обрадовалась.

Я подъехал к институту.

— В ресторан, — спросил, — или другие идеи?

Других не было. Мы выбрали самый шикарный, но все равно он оказался хуже того, на взморье. До обратного самолета оставалось совсем чепуха. Она нервничала, но твердила:

— Не хочу, чтоб улетал.

— А куда меня денешь?

— Все равно не хочу... Понимаешь, не хочу...

В стеклянном бараке аэропорта она повторяла то же самое и грела руки в кармане моего пальто. Жутко мне нравилась. Будь я литератором, как Васька, немедля бы женился. Но куда мне жена да еще с ребенком?

Я улетел. И снова таскался к Игнатию ради телефона. Иногда ее в институте не было. Посылали со студентами перебирать картошку или еще куда-то. Однажды я не мог дозвониться целых три дня и получил телеграмму:

«Очень сожалею что не могла эти дни быть у телефона жду звонка понедельник Лера».

Меня припугнуло это «жду». А вдруг в понедельник звонить расхочется? Но я все-таки позвонил. И она прислала второе письмо.

«Ты все еще удивляешься? Есть чему! А я пишу тебе письма и не отправляю. Странно, не правда ли? Постоянное ощущение невозможности сказать все, что чувствуешь. Может быть, факультетский телефон виноват? Теперь не доверяю и бумаге.

Впрочем, все очень просто: ты действительно нужен мне, ты, который все перепутал в моей, в общем-то, благополучной и «правильной» жизни, но перепутал так счастливо, что я могу только благодарить тебя за это.

Оттого жду у телефона, оттого телеграмма, в которой с точки зрения здравого смысла не было никакой необходимости...»

И тут я, подлец человек, струсил: «Ты, который все перепутал...» — после таких слов женятся! Ко всему сообщала, что вскоре явится в Москву на какое-то однодневное лингвистическое заседание.

Работать было негде.

— Посели у себя! — молил Игнатия, но он был глух. Ему втемяшилось, что ученики рано или поздно предают своих мэтров. К тому же в мастерскую стали захаживать иностранцы, и он боялся: вдруг их переманю?

Словом, фартило еще меньше, чем пятнадцать лет назад, когда, вышибленный из Полиграфического, я «косил психа» перед военкоматскими врачами.

Тогда повезло. Но ведь всегда проще от чего-то избавиться, чем чего-то добиться. Итак, жилья не было, денег тоже, и, поскольку Томке не звонил, мастерская даже не грезилась.

3

Поезд пришел в одиннадцать. Лера спросила, куда пойдем. После трех — свободна. Я пробормотал что-то невразумительное. Она удивилась: так это не походило на хождение в приморский ресторан и мой прилет к ней. Но у меня было всего полтора червонца, и то одолженных до вечера.

Я проводил ее в иняз и позвонил мэтру. Телефон не отвечал. Подозреваю, Игнатий нарочно не снимал трубку. Я названивал каждые десять минут, и когда кончилось совещание, пришлось завалиться в кафе. Лера зверски похорошела. Была не в брюках, а в платье, и после двух фужеров сухого я стал трогать ее колени. Казалось, ноги стали еще длиннее.

— Ты жутко красивая. Балдеешь, когда смотришь.

— Не надо... — Она тряхнула головой, и косая прядь прикрыла лицо. Потом терпеливо ждала, пока на последние гульдены набирал болгарского вина, колбасы и сыра. Вид у нее был замерзший, и я решил больше не звонить Игнатию. В крайнем случае завалимся к кому-нибудь из его соседей. Они меня знали.