Победитель остается один - Яна Эдгаровна Ткачёва
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Долго бежать не пришлось. Ее дезерты не были предназначены для скал. Она теряла силы, спотыкаясь все чаще. Мои ярость и боль вылились в последнем прыжке, с которым я настиг ее, вонзая трезубец в спину этой отвратительной ипостаси.
Она рванула вперед, освобождаясь от острых зубцов, но дальше не побежала. Только сделала неуверенный шаг, а потом обернулась. И у этой твари было лицо моей Персефоны. Ужас душил меня, сердце грохотало в ушах. Из уголка рта сущности Персефоны потекла тонкая розовая струйка.
– В этот раз моя кровь – на тебе… – прохрипела она голосом Персефоны и осела на камни.
Она плакала, и слезы, ударяясь о камни, отскакивали вниз. Но я и не думал их подбирать. Боль, такая сильная, что я подумал – приближается смерть, пронзила грудь. Отбросив трезубец, я кинулся к твари. Я ничего не видел из-за застилающих глаза слез. Подхватив Персефону на руки, я опустился на землю, уложил ее к себе на колени и похлопал по щеке. Все еще можно исправить. Но она слабо и вяло оттолкнула мою руку. Она не смотрела на меня, она плакала и смотрела в никуда, улыбаясь чуть безумной, но полностью счастливой улыбкой.
Рыдания вырвались из меня сначала слабыми сдавленными хрипами, а после отвратительным звериным воем, полным боли. Я хотел замолчать, но не мог. Я звал ее по имени, но она не обращала на меня внимания до самого последнего вздоха. Я качал ее на руках, гладил закрытые веки, бескровные щеки и кровавые губы. Но ничто больше не заставило ее открыть глаза и сделать вздох. Я убил ее.
Она была сущностью, принесла бы разрушение во все миры, использовала меня, и я убил ее. Но любить не перестал. И не знал, как дальше с этим жить.
9
861 год эпохи Каменных драккаров
Посмотреть в глаза Доминике и Альберто я нашел в себе силы лишь полгода спустя. Сразу после смерти Персефоны Верховный исчез. Я был в отчаянии. Пытался связаться с ним через наши обычные каналы. Оставлял послания и просьбы о встрече в тайниках у Столпов всех четырех миров, но мои письма оставались без ответа – их даже никто не забирал.
Я вновь ударился в пьянство (и мой заплечный мешок теперь был набит бурдюками с брагой), но стало еще хуже. Скитался по мирам, накачивался крепкими напитками и отключался там, где застала меня последняя порция хмеля. В пьяном бреду я всегда видел ее. Но не ту, к которой привык в последние годы, а предыдущие ипостаси. Как раз за разом следил, изучал и помогал убивать. Эти видения заставляли меня самого мечтать о смерти.
Прошло чуть больше шести лун со смерти Персефоны, и я понял, что вздрагиваю, увидев беременную женщину. Пришла шальная мысль, что могу все повторить. Найти ее, подождать, когда подрастет. И все будет как прежде. Я сам себе был отвратителен. Но мысли смешивались в моей пьяной голове, не давая мыслить здраво. Было ли мне до сих пор так важно, уничтожит она миры или нет? Любил ли я чудовище внутри нее или ее саму? Говорит ли во мне любовь или сущность пустила корни так глубоко в меня, что собой я больше не являюсь?
Мне хотелось закончить все это. Прекратить мучения, разорвать связь с сущностью, пока сохранялись хоть какие-то остатки разума в моей голове. Но для начала нужно было увидеть приемных родителей Персефоны. Оставлять их в неведении о судьбе дочери казалось кощунством.
Доминика поняла все без слов, распахнув дверь и увидев меня в одиночестве. Радушие на ее загорелом лице сменилось болезненной гримасой, уголки губ поползли вниз, а рот раскрылся в надсадном глухом вскрике. Она упала на руки Альберто, я еле успел подхватить Доминику, чтобы помочь хромому старику донести ее до кровати. Женщина плакала и металась, словно в бреду, приговаривая: «Девочка моя, как же так, моя малышка…» Я размышлял, что стоит за таким сильным и чудовищным горем: порочная привязанность к сущности или истинная любовь к человеческой стороне Персефоны. Смотреть на боль Доминики было невыносимо. Альберто кивнул мне: мол, подожди в кухне, я выйду, как только успокою ее.
Но я не остался в доме, а побрел вниз, к берегу, где до сих пор стояла наша с Персефоной лодка. За все эти годы она ничуть не износилась и была покрыта свежим слоем палубного масла. Я понял, что Альберто берег лодку для нас, и в груди закололо.
Решение созрело быстро. Я осознал, что уже намеревался это сделать, собираясь навестить родителей Персефоны. И принялся готовиться к отплытию.
– Сынок, – раздался скрипучий голос Альберто у меня за спиной, и я вздрогнул. – Ты никак куда-то собрался?
– Решил выйти в море, – прошептал я, пряча глаза.
Альберто даже не выказал удивления, впервые услышав мой голос. Я заподозрил, что они с Доминикой знали гораздо больше, чем я считал.
– Прости мою старуху, – Альберто, ковыляя, приблизился и, хотя был почти на полторы головы ниже, крепко обхватил за плечи и развернул к себе, заставив посмотреть в старое морщинистое лицо. Глаза его блестели от слез. – Мы не виним тебя, что бы ни случилось. И ты себя не вини. Каждый, кто имел глаза, видел: ты любил нашу Персефону всем сердцем.
Ох, если бы он знал! Если бы видел, что случилось, то не утешал бы меня так!
– Альберто! – простонал я. – Я убил ее… убил.
– Не говори так, – сердито одернул меня Альберто.
И я рассказал ему все. Все подробности, с самого начала до конца. О своем детстве, миссии по избавлению миров, разных ипостасях Персефоны, об убийствах, о своей любви и даже о страшных мыслях найти ее новое воплощение…
Он слушал спокойно, не перебивая, иногда лишь постукивая согнутыми пальцами по голому костлявому колену больной ноги. Когда я закончил, солнце почти полностью погрузилось за горизонт, а на побережье спустились сумерки.
– Ты не удивлен? – спросил я в конце севшим от долгого рассказа голосом.
– Что ж… что ж… – пробормотал Альберто. – Мы с моей старухой знали, что за всей этой историей что-то кроется… Мы видели тебя неизменным столько лет… Знали, что Персефона не простой ребенок, слышали, как ты говоришь с ней, хотя при нас молчишь словно рыба… но про миры… Про миры ты меня удивил.
– Я
