Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки - Гавриил Левинзон

Продавщица в будочке вдруг засуетилась, что-то делать стала. Она нагибалась и распрямлялась, ведерко у нее в руках появилось, потом тряпка.

— Милиционера своего знакомого на меня насылает, — сказала мне продавщица. — Милиционер уговаривает перейти на другое место. «Ты, говорит, здесь все равно ничего не заработаешь». А я отвечаю: «Что заработаю, то мое, а уйти отсюда не могу». Я же здесь скоро тридцать лет как сижу. Те, кто детьми у меня мороженое покупали, теперь папы и мамы. Здесь я могу с человеком поздороваться и словечком перекинуться, вот как с тобой сейчас. Здесь родных лиц у меня много. Так как же ты можешь меня на чужой угол гнать? — спросила она опять громко, и женщина в будке задвигалась еще быстрее. — Как же ты додумалась спихивать меня с моего угла?

— Я добра тебе хочу, — не выдержала вторая продавщица. — Хочешь, я тебе такое место подберу, три плана будешь делать? А здесь у тебя что за план? Здесь ты только на совесть мою жмешь. Долго ты жать собираешься?

— Не понимает, — сказала моя продавщица, — спихивает меня ногами и еще жалуется, что стыдно ей это делать. Ты мне скажи, откуда такие люди берутся?

— Ха! — сказал я. — Матери их такими рождают. У нас в классе тоже такой гад есть. Своего товарища с парты ногами спихнул: «Иди, говорит, отсюда. Я с другим сяду!»

— Насовсем спихнул? — заволновалась продавщица.

— Где там, — сказал я. — Его же учительница и пересадила. Он тоже ревнивый. Он того парня, которого спихивал, к своему отцу ревнует. Понимаете, его отец того парня любит. За доброту и талант, а сына своего просто за то, что он сын. Как вы думаете, должен он его ревновать? Ведь все же он клин между отцом и сыном вбивает.

— Да какой клин? — сказала продавщица. — Какой клин, что ты? Пусть радуется, что у него отец чужих любить умеет. Свое само любится, а чужого надо уметь любить. Я знаю: тридцать лет училась. Я тут каждый камушек полюбила. О детях не говорю — они мне ладошки подставляют!

— Так вы думаете, этому, что спихивал ногами, извиниться надо?

— Извинись обязательно, — сказала продавщица. — Раз его отец твой любит, значит, он хороший… не смотри на меня так, я догадливая. Я столько на людей смотрю, что все про них понимаю.

— Ладно, подумаю, — сказал я. — А пока я пошел. Одна девчонка скоро должна появиться, нужно спрятаться.

Я спрятался в парадное. Я вел оттуда наблюдение за улицей и думал: «Что это я за разговор с продавщицей вел? Зачем наговаривал на себя? Чувала выгораживал. Сам себя пусть выгораживает. Он — себя, я — себя: такие правила».

Появилась Света Подлубная. С тетрадками в руке она шла к Люсеньке. Когда я выскочил из парадного, она вздрогнула и пробормотала:

— Это что за засада такая?

Кажется, она приготовилась к неприятностям.

— Ду ю спик инглиш? — спросил я.

Света решила, что это уже начинаются неприятности, и отскочила от меня.

— Не пугай ее, — сказала моя продавщица. — Что ж ты ее пугаешь, чудак?

Света быстро пошла по улице, а я увязался за ней.

— Не бойся, милая, — успокоила ее женщина, — он в тебя влюблен, потому и пристает.

Тут уж мне ничего не осталось, как пойти в другую сторону. Выходило, я столько времени ждал Свету только для того, чтобы сказать ей: «Ду ю спик инглиш?» Не знаю, какое у вас сложилось впечатление, а меня этот поступок страшно удивил. Я несколько раз пожал плечами, разок сплюнул и пробормотал:

— Ну погоди же!

Кому я угрожал? Тут опять было о чем подумать.

О том, как выяснилось, что папа не понимает, что такое семья, и к тому же совершенно беззащитен перед правдой. В этой главе высказываются важные мысли о семье, которые должен усвоить каждый

Дома дед мне сообщил, что мама звонила в школу и моя новая классная руководительница нажаловалась ей на меня.

В дербервилевской комнате папа с мамой обсуждали мой поступок. Вошел дед и присоединился к ним. Я стал слушать, что интересненького они скажут.

Дед сказал, что меня вынудили «столкнуть того парня», потому что уже давно затирают: по поведению ставят «удовлетворительно», а не «отлично», по русскому и географии снизили оценку на балл, а по пению на целых два.

— Сколько мы будем с этим мириться? — спросил дед. — Разве за мальчика некому постоять?

Дед понимает, что такое семья. Для него нет большей радости, чем выручать меня. Если вызывают в школу родителей, он идет вместо них. Когда он возвращается домой, то всегда сообщает одно и то же: «Ничего особенного. Ерунда какая-то». Дед до того преданный мне человек, что Дербервиль решил его сделать своим дворецким: преданность должна вознаграждаться.

— Я схожу завтра в школу, — сказал дед, — и пристрою мальчика на ту парту, которая ему по вкусу.

Мама и дед посмотрели на папу, вошла бабушка и тоже стала на него смотреть. Папа обдумывал «ситуацию». Все волновались, кроме меня, конечно: я-то знал, что папа откроет в «ситуации» такое, что все ахнут.

— Он должен понять, — сказал папа, обдумав, — что это низменный поступок.

Папа спросил, могу ли я себе представить, чтобы так поступил порядочный человек. Лучше бы ему не задавать этот вопрос: бабушка прямо-таки заголосила, как только поняла, что папа считает меня непорядочным. То, что она говорила, трудно передать. Смысл был такой: разве я хуже этого противного мальчишки Горбылевского, которого даже по имени никто не хочет называть, или хуже этого скверного Мишеньки? Нет, я других не хуже. Так почему же все сидят, где им хочется, а меня с парты на парту перебрасывают, и я сижу на самом краешке, как сирота, и жду новых перебросок. Папа говорит, что бабушка — человек с фантазией.

— Тебя затирают? — спросила мама.

— А ты как думала? — ответил я. Я напомнил, что участвовал в самодеятельности и обеспечил классу первое место по сбору металлолома, но никто этого не отметил — ни директор, ни классный руководитель.

— Быстроглазый, — сказала мама, — я уверена, что все это не так. Я же знаю тебя! Ты всегда был бестией. Но поскольку ты наш, а не чужой, то пусть дед, так и быть, похлопочет за тебя — он это умеет.

Тогда папа крякнул и вскочил с кресла. Он сказал, что у него такое впечатление, будто он имеет дело с людьми, объевшимися белены или еще чего-нибудь в этом роде. Дед с бабушкой насупились. Кому приятно слушать о себе такое? Одна мама улыбалась и с интересом поглядывала на папу: уж очень она его любит.

— А того мальчика вам не жаль? — спросил папа. — Чудесный мальчик! Добрый, талантливый.

Бабушка ответила, что «у того мальчика» есть родители — это их обязанность его жалеть, а нам жалеть его не стоит, потому что у нас своих дел хватает, да и мальчик все равно не дастся: она знает, однажды в молодости пробовала жалеть чужого.

— Ну хорошо, — сказал папа, — не жалейте, раз у вас не получается, но своему внуку почему вы не скажете правду? Скажите сейчас же!

Опять к папе прицепилась правда. Я уже давно заметил, что она чересчур уж часто к нему цепляется: когда серьезный человек мозгами работает и не торопится рот раскрывать, папа сразу же правду брякает. Я понял, что папа совершенно беззащитен перед правдой, раз ему в голову не приходит подумать о сыне, вместо того чтобы думать о постороннем человеке. Папа расхаживал по комнате и всех по очереди упрашивал сказать мне правду. Мама любовалась им, бабушка поджала губы и смотрела в пол, а дед незаметно показывал мне глазами на папу: вот какой вспыльчивый! Мне жаль было папу: просит, взывает и не может допроситься. Можно подумать, что он среди чужих.

— Ну, скажите, — попросил я. — Что вам, трудно?

Папа стал переводить взгляд с меня на остальных.

— Нет, — сказал он, — не скажут. Придется мне одному. Иди-ка сюда.

Я подошел к нему. Он положил мне руки на плечи и сказал, что я поступил подло. Тут бабушка ойкнула, а папа грозно на нее посмотрел и добавил к сказанному, что если я привыкну так поступать, то не будет у меня в жизни ни радости, ни счастья, ни друзей.

— Славно! — сказала мама. — Как я тебя люблю таким! — Она подошла к папе и поцеловала его. Маме растрогаться ничего не стоит. — Жаль, сказала мама, — что никто, кроме меня, этого в тебе не оценит.

Дальше мама спросила папу, как он думает, почему наш дом хиреет. Дед и бабушка уставились на папу — им тоже хотелось получить ответ.

— Ответь мне, — просила мама, — мой добрый муж, опора семьи! Не хочешь! — сказала мама. — Я сама отвечу. Есть у нас в доме человек, который никак не хочет понять, что такое семья!

Папа убрал руки с моих плеч и пошел из комнаты.

— К Вове пойду, — сказал он, — извинюсь вместо Витальки. Может, у тебя есть потребность извиниться? Тогда пошли вместе.

Не было у меня такой потребности — папа один ушел защищать чужие интересы.

— Я бы никогда так не поступил! — сказал я маме. У меня от обиды голос дрожал: все-таки вбил Чувал клин между мной и папой!