Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева

– Он очень похож на моего сына, – говорит моя мать.

– Это славный юноша, – говорит Р., – и если вы хотите, я вам представлю его, я буду очень рад.

18 февраля

В Капитолии сегодня вечером большой парадный бал – костюмированный и маскированный. В одиннадцать часов мы туда отправляемся – я, Дина и ее мать. Я не надела домино; черное шелковое платье с длинным шлейфом, узкий корсаж, черный газовый тюник, убранный серебряными кружевами, задрапированный спереди и подобранный сзади в виде грациознейшего в мире капюшона, черная бархатная маска с черным кружевом, светлые перчатки, роза и ландыши на корсаже. Это было очаровательно. Наше прибытие производит величайший эффект.

Я очень боялась и не смела ни с кем заговорить, но все мужчины окружили нас, и я кончила тем, что взяла под руку одного из них, которого никогда и в глаза не видывала. Это очень весело, но я думаю, что большинство меня узнало. Не нужно было одеваться с таким кокетством, ну да все равно.

Трое русских подумали, что узнали меня, и пошли сзади нас, громко говоря по-русски в надежде, что мы как-нибудь выдадим себя. Но вместо того я собрала целый круг вокруг себя, громко говоря по-итальянски. Они ушли, говоря, что были глупы и что я итальянка.

Входит герцог Цезаро:

– Кого ты ищешь?

– Г. А. Он придет?

– Да, а пока останься со мной… самая изящная женщина в мире!

– А! Вот он… Мой милый, я тебя искала.

– Ба!

– Но только, так как мне в первый раз придется слышать тебя, позаботься о своем произношении, ты сильно теряешь вблизи. Позаботься о своем разговоре!

Должно быть, это было остроумно, потому что Цезаро и два других начали смеяться, как люди чем-нибудь восхищенные. Я ясно сознавала, что все они узнают меня.

– Тебя узнают по фигуре, – говорили мне со всех сторон. – Почему ты не в белом?

– Я, ей-богу, думаю, что играю здесь роль подсвечника, – сказал Цезаро, видя что мы не перестаем говорить с А.

– Я тоже это думаю, – сказала я, уходя.

И, взявши под руку молодого фата, я отправилась по всем залам, занимаясь всеми остальными не более чем уличными собаками.

А. безусловно красив: матовый цвет лица, черные глаза, нос длинный и правильный, красивые уши, маленький рот, недурные зубы и усы двадцатитрехлетнего человека. Я называла его притворщиком, молодым фатом, несчастным, беспутным, а он мне рассказывал серьезнейшим в мире образом, как в девятнадцать лет бежал из родительского дома, окунулся по горло в жизнь и до какой степени он теперь всем пресыщен, далее – что он никогда не любил и т. д.

– Сколько раз ты любила? – спросил он.

– Два раза.

– О! О!

– Может быть, и больше.

– Я хотел бы, чтобы это больше пришлось на мою долю.

– Какая самонадеянность… Скажи мне, почему все эти люди приняли меня за даму в белом?

– Да ты на нее похожа. Оттого-то я и хожу с тобой. Я влюбился в нее до безумия.

– Это не очень-то любезно с твоей стороны – говорить таким образом.

– Что же делать? Если это так.

– Ты, слава Богу, достаточно-таки лорнируешь ее, а она довольна этим и рисуется?

– Нет, никогда. Она никогда не рисуется… Можно сказать что угодно про нее, только не это!

– Это, однако, очень заметно, что ты влюблен.

– Да, влюблен, в тебя. Ты на нее похожа.

– Фи! Разве я не лучше сложена?

– Все равно; дай мне цветок.

Я дала ему цветок, а он дал мне в обмен ветку плюща. Его акцент и его томный вид раздражают меня.

– Ты имеешь вид священника. Это правда, что ты будешь посвящен? Он засмеялся:

– Я терпеть не могу священников. Я был военным.

– Ты? Да ты был только в семинарии.

– Я ненавижу иезуитов, из-за этого-то я и ссорюсь постоянно с моей семьей.

– Э, милый мой, ты честолюбив и тебе было бы весьма приятно, чтобы люди прикладывались к твоей туфле.

– Что за очаровательная маленькая ручка! – воскликнул он, целуя ее – операция, которую он повторял несколько раз в этот вечер.

Я видела мужчин только на бульваре, в театре и у нас. Боже, до чего они меняются на маскированном бале! Такие величественные и сдержанные в своих каретах, такие увивающиеся, плутовские и глупые здесь!

Десять раз я оставляла своего молодого собеседника, и десять раз он снова находил меня.

Доминика говорила, что пора ехать, но он нас удерживал. Наконец нам удается найти два кресла, и тогда разговор меняется.

Мы говорим о святом Августине и аббате Прево.

Наконец мы спасаемся с бала, никем не преследуемые, потому что все видевшие меня на улице стали меня узнавать.

Я веселилась и… разочаровалась.

А. не вполне нравится мне, и однако…

Ах! Этот несчастный сын священника унес мою перчатку и поцеловал мою левую руку.

– Ты знаешь, – сказан он, – я не скажу, что всегда буду носить эту перчатку на сердце – это было бы глупо, но это будет приятное воспоминание.

21 февраля

Имею честь представить вам сумасшедшую. Посудите сами. Я ищу, я нахожу, я измышляю человека, я живу только им и клянусь – я замешиваю его решительно во все, а когда он вполне войдет в мою голову, открытую всем ветрам, я начну скучать и, может быть, грустить и плакать. Я далека от того, чтобы желать этого, но говорю это по предвидению.

Когда же наступит настоящий римский карнавал? До сих пор я видела только балконы, убранные белой, красной, голубой, желтой, розовой материей, и несколько масок.

25 февраля

Наши соседи появились, дама очень любезна; есть очаровательные экипажи. Тройли и Джиоржио – в прекрасной коляске с большими лошадьми и лакеями в белых панталонах. Это была сама красивая карета. Они забрасывают нас цветами. Дина совсем красная, и мать ее сияет.

Наконец раздался пушечный выстрел: сейчас начнутся бега лошадей, а А. еще не пришел; но вчерашний молодой человек приходит, и, так как наши балконы смежные, мы заговариваем. Он дает мне букет, я даю ему камелию, и он говорит мне все, что только может сказать даме нежного и влюбленного человек, не имеющий чести быть ей представленным. Он клянется мне вечно хранить его, засушив в своих часах. И он обещает мне приехать в Ниццу, чтобы показать мне лепестки цветка, который останется навсегда свежим в его памяти. Это было очень весело.

Граф Б.[5] (это имя прекрасного незнакомца) старался занимать меня, когда, опустив глаза на толпу, бывшую внизу, я вдруг увидела А., который мне кланялся. Дина вбросила ему букет, и руки десяти негодяев протянулись, чтобы схватить его на лету. Одному удалось это, но А. с величайшим хладнокровием схватил его за горло и держал его своими нервными руками, пока наконец несчастный не бросил своей добычи. Это было так хорошо, что А. был в эту минуту почти прекрасен. Я пришла в восторг и, забыв о том, что покраснела, и краснея снова, спустила ему камелию, и нитка упала вместе с ней. Он взял ее, положил в карман и исчез. Тогда, все еще взволнованная, я обернулась к Б., который воспользовался случаем наговорить мне комплиментов относительно моей манеры говорить по-итальянски и всякой всячины.

Barberi летят, как ветер, посреди гиканья и свистков народа, а на нашем балконе только и говорят об очаровательной манере, с которой А. отнял букет. Действительно, он был похож в эту минуту на льва, на тигра; я не ожидала такого со стороны этого изящного молодого человека.

Это, как я сказала сначала, странная смесь какой-то томности и силы.

Мне все еще видятся его руки, сжимающие горло негодяя.

Вы, может быть, будете смеяться над тем, что я сейчас вам скажу, но я все-таки скажу.

Так вот, таким поступком мужчина может тотчас же заставить полюбить себя. Он имел такой спокойный вид, держа за горло этого бездельника, что у меня дух захватило.

Весь вечер я только об этом и говорю, я прерывала все разговоры, чтобы еще и еще поговорить об этом.

– Не правда ли, А. очарователен?

Я говорю это, как бы смеясь, но боюсь, что думаю это серьезно. Теперь я стараюсь уверить наших, что очень занята А., и мне не верят; но стоит мне сказать противоположное тому, что я говорю теперь, этому поверят и будут правы.

Я опять горю нетерпением, я хотела бы заснуть, чтобы сократить время до завтра, когда мы пойдем на балкон.

28 февраля

Выходя на балкон на Корсо, я уже застаю всех наших соседей на своем посту и карнавал в полном разгаре. Я смотрю вниз, прямо перед собой, и вижу А. с кем-то другим. Заметив его, я смутилась, покраснела и встала, но негодного сына священника уже не было, и я обернулась к маме, которая протягивала кому-то руку… Это был А. А.?! В добрый час! Ты пришел на мой балкон – тем лучше.

Он остается требуемое вежливостью время с мамой, а потом садится подле меня.

Я занимаю, по обыкновению, крайнее место с правой стороны балкона, смежного, как известно, с балконом англичанки. Б. опоздал; его место занято каким-то англичанином, которого англичанка мне представляет и который оказывается очень услужливым.