Парамон и Аполлинария - Дина Калиновская

Хачик повернулся.

— Как раз нет! — воскликнул он укоризненно. — Как раз и нет! Вам как раз и передана благодарность от всего сердца и обещание хорошего магарыча! Просто человек очень торопился, а вы ушли, вы, наверно, тоже куда-то торопились?..

— Надо мне его магарыч! — незло буркнул Хворостенко. Вечная его брезгливость странным образом ушла с лица, и оно освежилось гримасой добродушного омерзения. — А борт я бы ему забил. Что то за борт!..

— Не волнуйтесь, — твердо сказал ему Хачик. — Напрасны ваши волнения. Там, у него в гараже, есть, можете быть уверены, кому забить и чем забить. Кому положено, тот и сделает. О чем вам морочиться?

— И то, — согласился и кивнул Хворостенко и бросил принесенные планки в уголок за воротами, а молоток сунул в карман. — Борщец будет? — Он показал на кочан, и Хачик увидел в его взгляде печаль заброшенности.

— Борщ, — гордо ответил Хачик.

— Каша? — Хворостенко показал на тыкву.

— Адмакашови, — уточнил Хачик.

Не хотелось уходить от места, где они так приятно поработали.

— Намусорил он тут вам, этот специалист, — посочувствовал Хачик.

Хворостенко взялся мести. Он поскреб метлой по булыжникам и вокруг деревьев, кирпичной крошки образовалась немалая кучка, так что, когда Хворостенко сбросил весь мусор в печальной памяти ямку, она как раз и сровнялась о мостовой.

Хачик нахмурился. Такое действие Хворостенко было кощунственным, на его взгляд. Он подбирал слова, чтобы заявить об этом, но тут Хворостенко, как бы извиняясь, сказал:

— В среду, — сказал он, обметая края ямки, — нашу улицу начнут асфальтировать. Домоуправ предписал, где есть ямы — позасыпать.

— Что вы говорите! — просиял Хачик. Ему страшно понравилось, что Хворостенко счел необходимым дать объяснение. — Вот так новость! А я был совершенно уверен, что до нашей улицы дойдет очередь, когда меня совсем не будет на этом свете!

— До всего доходит своя очередь, когда надо, так я считаю, Хачатур Геворкиевич, — скудно ухмыльнулся Хворостенко и добавил: — В среду начнут, раз сказано.

Хачатуром Геворкиевичем Хачика называли давно, когда он еще работал на станции Одесса-товарная, очень давно. Он взволновался, даже немного растерялся, стал уходить.

— Жена — наверно, ждет не дождется…

Но остановился, вдруг вспомнив свой вопрос, некогда оставшийся без ответа, вернулся к ямке.

— Так метете теперь вы? А что, Наталья Дмитриевна заболела?

— Нет, — с готовностью, но неторопливо отвечал Хворостенко. — Она — нет, слава Богу. Сестра у нее в деревне — та заболела и вот вызвала мою. Там поросята, там огород, вот все лето она и там. Родная, надо же, кому еще?

— И все лето вы один? — с чувством спросил Хачик.

— Куда уж хуже! Сам суп свари, сам кашу, сам в магазин, и свою работу сделай, и за нее… — Он рассеянно наскреб еще немного красной пыли, смел в ямку. — Устал…

Хачик нагнулся, подобрал у своих ног кирпичный осколок, бросил в ямку и согласно покивал:

— Мы с моей тоже не любим разлучаться.

— Возраст, — значительно сказал Хворостенко.

— Вот именно, — отозвался Хачик. — Возраст. Болезни. Ей, например, ни в коем случае нельзя поднимать тяжелое. Так это мое дело. — Для наглядности он воздел кверху капустный кочан. — А мне, другой пример, ни в коем случае нельзя кушать слишком соленое. Так что, спрашивается, я сам буду для себя вымачивать селедку? Да никогда в жизни, — горячо, как клятву, выкрикнул Хачик и проникновенно добавил: — А она, конечно, сделает, и по всем правилам.

Хворостенко поправил ремень на плече и серьезно, мечтательно сказал:

— Приедет, попрошу у нее вареничков с творогом. — И долгим и теплым взглядом посмотрел в прозрачную перспективу улицы, сбегающей к морю, как будто оттуда, из чистой морской дали, и должна появиться его недобрая супруга с полной сумкой деревенских гостинцев — сальца, меда, чеснока.

Хачик смотрел туда вместе с ним.

— И скоро ли, Петро Матвеевич?.. — спросил он.

— Игнатьич, — поправил Хворостенко. Он оторвался от дали и опять зацарапал метлой по булыжникам и по кромке тротуара.

— Извиняюсь! Скоро ли, спрашиваю, вернется ваша Наталья Дмитриевна?

— Да кто ж ее сообразит!.. — безнадежно сказал Хворостенко. — В письме написала — скоро. А что по-ихнему «скоро»? — Он яростно зашваркал метлой. — Не вставал бы в такую рань!.. В пять часов надо встать, чтобы успеть прибраться во дворе и на улице — участок вон какой! К девяти в школе надо быть, а я уже наработался, как битюг. Совести у ней нету, скажу вам честно. От приедет, я с ней поговорю. Что ж она — не понимает? — распалился вдруг Хворостенко со всем доверием. — Понимает, вредная старуха!

— Это так, — поддакнул Хачик. — С ними надо строго, тогда они не разучиваются чуткости. Женская чуткость в прямой зависимости — от нашей строгости, я этот закон давно усвоил.

— То-то! Она уже и забыла, как в пять вставать на работу! Она раньше одиннадцати часов и не выходит двор мести, а то и в двенадцать не соберется, барыня!

— И ничего, можно? Домоуправ не в претензии? — спросил Хачик, и улыбнулся против желания, и почувствовал, что улыбается сатанински, и знал почему. Потому что представил, как на желтой стене седьмого номера с раннего утра некоего дня и до одиннадцати, а то аж до двенадцати часов висит его припрятанная в чулане доска, и прикинул, сколько же народу успеет пройти мимо нее, идя в тот день на работу, и понял, что довольно много.

И второй, некогда оставшийся без должного ответа вопрос сам низринулся в их невинную стариковскую беседу:

— А кстати, Петро Игнатьич, где же все-таки находится тот ваш знакомый, который… Вы сами знаете, кого я имею в виду. А?

Хворостенко перестал мести и скорее удивленно, чем недовольно замотал головой:

— От дался вам покойник!

— Ай, так он умер?..

Хворостенко пружинно ударил метлой об землю:

— А если я скажу — не умер?

— Но вы же только что сказали — покойник?

— А если я скажу вам — убили его?

Хачик помолчал.

— Кто? — Он не скрывал ревности к мстителю.

— От человек! — Хворостенко опять надавил метлой на землю, и метла спружинила вверх. — Так его ж немцы и убили!

— Молчу… — в смятении сказал Хачик, но смотрел вопросительно.

Ах, судьбы, ах, судьбы человеческие! Тот ужасный гражданин был, оказывается, как еврей повешен — вот что услышал Хачик! Дана была ему Богом такая внешность удалого казака, что никаким документом, никаким унизительным раздеванием не мог он доказать новым властям христианскую свою сущность. С первого дня оккупации заметался бедный человек. До войны носил габардиновый костюм, штиблеты, а тут пришлось вышитую сорочку добыть, сапоги. Но и в этом специальном наряде он был похож на еврея, а то еще и больше похож, чем раньше. Для спасения жизни пошел записываться в полицаи — не взяли, еврей. До крайности дошел, убил, устроил публичное доказательство — не помогло. Попал однажды в облаву… На виселице кончились все переживания. Сапоги с него сняли, когда вешали, вышитая сорочка осталась. Так и висел босой. Жена осталась, дети…

— Жуткая история, Петро Матвеевич!..

— Игнатьич, — поправил Хворостенко.

Что за осень! Не припомнить другой такой осени, такой нежной застенчивости солнца, такой скромной синевы неба, такой целомудренной прозрачности деревьев, таких деликатных дуновений с моря, такой бережной тишины! В робком и ненадежном своем равновесии осенняя природа с трогательной настойчивостью призывала к плавному течению по жизни, к благородной созерцательной лени, к прощению, покою…

— А где же похоронен этот несчастный?

— А где ж ему быть похороненному? С евреями и похоронен, в одной яме. Там ему и памятник, верно, стоит. А не стоит, так поставят, а как же.

— Ему — стоит! — возмущенно воскликнул Хачик.

Хворостенко пожал плечом и ласково обмахнул метлой красную от кирпичного мусора могилку.

— Мое почтение, Петро Игнатьевич! Я очень надеюсь на самое скорое возвращение вашей супруги! — гневно выкрикнул Хачик, но его разгневанность распространялась на безответственные шуточки фортуны, и только.

— До свиданья! — сердито кивнул Хворостенко, но его недовольство распространялось на покинувшую дом жену, и только.

И Хачик наконец ушел.

«Неплохой старик, — думал он, удаляясь. — Надо было спросить, где он потерял ногу… Впрочем, не все сразу».

«Ангел Совместной Работы — самый веселый ангел», — заявил как-то Семка Трахтман, когда они однажды хорошо вспотели на складе ликеро-водочного завода и их после погрузки пригласили попробовать продукцию. Семка любил и умел между зеленым матом вбить выспреннее словечко.

«…Не терпящий ссор откровенных,Тем более неприязни тайной,Он сразу же всех мирит,Наполняет сердца расположеньемИ подначивает к общему застольюГде-нибудь в ближайшем ресторане», —

неожиданно для самого себя продолжил Хачик, но не тогда, на складе, и не сейчас, косо пересекая улицу, и даже не в этот день тихой осени, совместной работы и примирения, а лишь некоторое время спустя, когда задули зимние жестокие ветры, море заледенело до самого горизонта, деревья коченели от стужи, а снег все не выпадал и в городе с немалой тревогой ждали эпидемии гриппа…