Черная вода - Джойс Оутс

Но, Келли, я люблю тебя.

О черт. Не дави на меня.

Я люблю тебя. Я хочу, чтобы тебе никогда, никогда не было больно, Келли, мне хочется уберечь тебя от боли, это для меня главное… можешь не верить мне, но это самое главное… в тот момент, когда мне впервые дали тебя, крохотную, в больнице и сказали, что у меня дочь, я была так счастлива, как никогда прежде или потом. И тогда я поклялась, что никто никогда не обидит мою дочь, не сделает ей больно, как делали мне, я жизнь за нее отдам, клянусь, Господи.

Мама плакала, плакала и Келли, крутя головой, давясь и сплевывая, чувствуя во рту вкус нефти, бензина и нечистот и уже толком не понимая, где находится, почему у нее скрючены позвоночник и обе ноги, она что, перевернулась вверх ногами? – не разбирая, где тут в темноте верх, и ощущая со всех сторон напор черной воды, которая, бурля, поднималась все выше, стремясь залить ее рот и легкие.

Согласилась, хорошо, мамочка, думаю, ты права. Да.

Забери меня домой отсюда, мамочка, я здесь.

Непонятно, то ли мистера и миссис Келлер вызвали к месту происшествия, где они, стоя на насыпи, смотрели, как вытаскивают из воды автомобиль, то ли они находились уже в больнице – в помещении рядом с реанимацией. Озадачивали и их лица – совсем не такие, к каким она привыкла, – более молодые и привлекательные. Они что, одного с ней возраста?

Мамочка – просто красавица, на лице ни морщинки, глаза ясные – и, конечно, этот нелепый в претензии на царственность начес, которым так увлекалось их поколение.

И папочка – интересный и худощавый! а волосы у него, вот ведь дела, волосы густые и кудрявые и, как у самой Келли, каштановые с медным отливом, они давно уже такими не были.

Она любила своих родителей, конечно же, любила всю жизнь, а теперь в полной опасностей зрелости любила еще сильней, но как рассказать об этом? как найти слова? как правильно выбрать время?

Мамочка, папа, послушайте, я люблю вас, вы знаете, что я не теряю надежды, пожалуйста, не дайте мне умереть, я люблю вас, хорошо?

С визгом и хохотом бежала она в беленьких носочках по колкому бабушкиному ковру, на ходу скинув новые лакированные туфельки, а сзади ее уже подхватывали ловкие, сильные руки, подкидывали высоко вверх, и каждый раз – удивление: какие же сильные эти руки, руки мужчины, а он громко кричал: это кто такой? это кто такой? что за ангелочек к нам пожаловал? – поднимая визжащего и брыкающегося ребенка над головой, руки его при этом слегка дрожали, и девочка потом слышала, как мама и бабушка ругали его, напоминая про высокое давление, и вообще что за глупости, ты мог бы ее уронить.

А он ей подмигивал. Дедушка очень любил ее.

И вот сейчас ее пронизал холод, и невыразимый ужас сковал сердце, ведь если черная вода зальет ей легкие и она умрет, то родители и бабушка с дедом не вынесут известия о ее смерти.

Боже мой, нет, не допусти. Это невозможно.

Они так любят Келли, они не переживут.

И тут вдруг вспомнила с некоторым облегчением: дедушка Росс умер, значит, хоть его можно исключить.

Может, и бабушке не стоит говорить? Келли не видела в этом необходимости, действительно не видела.

Мамочка, ты ведь понимаешь меня, правда?

А ты, папа?

О 'кей?

Повсюду на Грейлинг-Айленде росли, почти стелясь по земле, дикие розы, цветущие кусты диких роз, розовато-лиловые лепестки и коварные колкие стебли; следя за игрой мужчин в теннис, Келли машинально провела рукой по розам, наткнувшись на острые шипы. Что это? Rosa rugosa или rosa virginiana?

Куда ни глянь, повсюду дикие розы. В цвету. Красиво обрамляют серовато-коричневый берег.

А их плоды, похожие на крошечные сливы, тоже красивые, они словно налиты кровью, в их облике есть что-то неуловимо чувственное. Келли потрогала и их, ощупала кончиками пальцев, вонзив поглубже ноготки.

Ягоды роз, сказал Сенатор. Он говорил о них с видимым удовольствием, его бабушка настаивала эти плоды и поила семью душистым чаем, а Келли любит такой чай? цветочный чай теперь становится все популярнее, так, кажется? бабушка, как ему помнится, варила из розовых лепестков варенье, а из розовых плодов джем. Впрочем, может, он что-то путает.

Из роз, а может, из смородины. Или из черники.

На кухне Баффи, высыпав с легкой гримаской в сосуд лед, проговорила:

– А вы с Сенатором поладили, – и усмехнулась. Келли Келлер тоже улыбнулась, почувствовав при этом, что вся заливается краской, и пробормотала «ну как сказать» и замолчала; в тишине зазвенела, ударяясь о дно пластикового сосуда, новая порция ледяных кубиков, а затем Баффи сказала одну вещь совершенно в ее духе, с Баффи никогда толком не ясно, куда она гнет, то ли это озорная шутка лукавой сообщницы, то ли предупреждение, то ли ядовитый укол, что уразумеешь лишь с запозданием, то ли всего лишь констатация факта. – Не забудь, – сказала она, – что он голосовал за помощь контрас.

Келли? Келли? Иди сюда.

Она вдруг стала слышать его голос.

Он кричал где-то совсем близко, дергал дверцу со стороны водителя, автомобиль сотрясался от его толчков.

Она хотела ответить, но рот тут же заполнила вода, она затрясла головой, отплевываясь, я здесь, я здесь, помоги мне, пыталась подтянуться, дрожа от напряжения, на левой руке с небольшой, но хорошо развитой мускулатурой предплечья, тело ее сотрясала дрожь от этого усилия, сколько это продолжалось? минуты? часы? время тонуло в черной воде, о том, что оно не стоит на месте, можно было догадываться только по неуклонному подъему уровня воды, методичному и безжалостному, и еще слышалось тиканье ручных часов, сможет ли Сенатор разглядеть ее? в этой кромешной тьме?.., в этой западне, ловушке, гробу, как это называлось, она уже не помнила, ее здесь всю сжало, смяло, стиснуло, иначе она бы не поместилась в этом закутке, ее позвоночник скрючило.

Теперь, когда она очнулась, боль в голове стала нестерпимой. Светящиеся пятна расползались у нее перед глазами, словно раковые опухоли. Похоже, кожа лица потеряла чувствительность, она уже давно сложила губы трубочкой – судорожно тянулась к воздуху, заглатывала его, а пузырь, наполненный живительным газом, уносило тем временем все дальше, он дразнил ее, словно был живым и жестоким упрямцем, и, покачиваясь, плыл то в одну сторону, то в другую, потом снова возвращался, и она из последних сил с рыданиями тянулась к нему.

Я здесь. Я здесь. Здесь!

Он нырял за ней в черную воду, но нырял где-то поодаль, темнота была кромешная, хоть глаз выколи. А она помнила, что обидела его, и ей нет прощения.

Игриво сжав губы, она остановила напор его языка, она думала, что все это шуточки, они почувствовали взаимное расположение, уважение, он действительно уважал ее, она знала это, знала и потому неохотно раскрыла губы, но его огромный язык тут же заполнил ее рот, трепеща от жгучего желания.

И как же стыдно: она так яростно вцепилась в его брючину, а потом в туфлю! А он просто отшвырнул ее! А разбухшая туфля осталась в ее руке.

Его туфля!

О Келли, подруги будут хохотать как одержимые, а Баффи так и закатится смехом, утирая выступившие на глазах слезы – о боже, его туфля!

Прихрамывая, он бежал в одной туфле по безымянной дороге назад к шоссе, к тому месту, где они свернули и где совершенно точно находился придорожный магазинчик, а также бензоколонка, бар и рядом телефон-автомат.

Нет. Ничего еще не произошло. Солнце ярко светило, не собираясь опускаться за горизонт, а этот долгий шумный день весело раскручивался дальше, как колесо точильщика, рассыпая во все стороны огненные искры.

Над домом Эдгара Сент-Джона развевается американский флаг из великолепного красно-бело-синего шелка. Удерживающий его флагшток самый высокий на Дерри-роуд, а может, и на всем Грейлинг-Айленде.

Мой папа – патриот, сказала Баффи. Двадцать лет работал на ЦРУ и все еще не выпустил весь пар.

Ничего еще не произошло, потому что перед ее глазами снова оказалась Баффи, на сей раз та усаживала гостей, желая их сфотографировать. На ней были джинсы и верх от бикини, темные, блестящие, собранные в «хвост» волосы доходили до пояса, ее пальчики с длинными, вызывающе зелеными ноготками обхватили камеру, кончик языка от усердия застыл меж белых блестящих зубов. Пожалуйста, не шевелитесь и смотрите сюда… вы тоже, Сенатор, м-мм?.. вот так! Отлично!

Сенатора щелкнули еще несколько раз – у стола, накрытого на воздухе, – он стоит в небрежной позе, одна нога на скамейке, локоть – на колене, обтянутом легкой полосатой тканью, а рядом из-под его руки смеется в объектив Келли, и камера зафиксировала ее улыбку, Сенатор тоже улыбается, но более сдержанно, как бы про себя, почти застенчиво, эта полуулыбка исчезает, не успев появиться, глаза тоже посерьезнели, он будто размышляет, какую подпись могут поставить под этой легкомысленной фотографией телеграфные агентства Соединенных Штатов и многих других стран, как откомментируют ее в телевизионных новостях?