Человек ищет счастья - Михаил Аношкин

Поздно вечером кончилась конференция. Последними из театра вышли Андриан Иванович, Николай Николаевич и Григорий. У подъезда ждал их директорский «ЗИМ». Старика усадили в машину, и Николай Николаевич наказал шоферу:

— Отвезешь Андриана Ивановича домой.

— А вы? — поднял брови мастер.

— Мы пройдемся по свежему воздуху, — ответил Николай Николаевич. — Потолкуем заодно.

Когда «ЗИМ» плавно тронулся с места и покатился по асфальтовой дорожке к улице, Антонов задумчиво проговорил:

— Когда человек совершает подвиг, ему присваивают звание героя. И за новую умную машину, и за большой урожай, и за важное открытие. Это очень правильно и справедливо. Но я бы награждал Золотой Звездой и таких людей, как наш Андриан Иванович, хотя машин он не придумывал, открытий не делал. Жил тихо и незаметно, людей рабочих воспитывал. Вот собери сейчас на площади весь заводской народ и прикажи:

— Всех учеников Андриана Ивановича Веретенникова прошу поднять руку. И я убежден, — поднялся бы целый лес рук. Подняли бы их и безусые, и с усами, и седые. Вот и рассуди после этого — совершил старик подвиг в своей жизни или нет.

— Совершил, — задумчиво согласился директор и улыбнулся: — А ты напиши об этом Ворошилову.

Антонов взглянул на директора остро, с прищуром и серьезно ответил:

— А что? И напишу!

Они медленно спустились со ступенек и направились на улицу, по-ночному тихую, залитую светом. В скверике безропотно роняли листву молоденькие тополя — была ранняя осень. Слева, за плотным цементным забором, ровно и размеренно дышал огромный завод, тот самый завод, в фундамент которого первый камень положил рабочий человек Андриан Иванович Веретенников.

СТРАНИЧКИ ЖИЗНИ

На элеватор Лоскутов приехал утром. Шофер подрулил «Победу» к самой конторе. Лоскутов вылез из машины и взбежал на крыльцо. В коридорчике был полумрак. Лоскутов прошел в другой конец коридорчика и открыл дверь директорского кабинета. Директор, пожилой человек с желтым морщинистым лицом, приподнял голову, снял очки, узнав секретаря райкома, поднялся навстречу. Лоскутов сел на табуретку возле стола, положил фуражку на газеты, лежащие стопочкой на краю стола, и спросил:

— Как сдают?

— Плохо, Юрий Андреевич, — вздохнул директор. — Декадный график полетел к чертям. «Южный Урал» в пятидневку ничего не сдавал. Правда, привезли вчера три машины, а зерно некондиционное. Вывалили прямо во дворе: не захотели обратно везти.

Директор нашел сводку и подал Лоскутову. Тот долго и мрачно изучал ее, хмыкал, вороша левой рукой курчавые волосы. Потом секретарь и директор долго прикидывали, какой колхоз может в ближайшие дни подбросить зерна, как это отразится на районном графике хлебосдачи и вообще можно ли «будущую декаду поправить дело. Выходило, что можно. На токах одного «Южного Урала» скопилось столько зерна, что его хватило бы на выполнение чуть ли не одной трети десятидневного задания района. И тогда Лоскутов решил ехать в «Южный Урал».

У машины встретил Рогова и поморщился. Вчерашняя обида на редактора охватила с новой силой. Рогову можно дать лет тридцать пять, хотя ему было меньше. Старил редактора нездоровый цвет лица, и только черные, большие глаза выдавали в нем человека молодого, задиристого и умного. Лоскутов поздоровался сухо и полез в кабину. Рогов, нагнувшись к боковому окошечку кабины, спросил Лоскутова, не подвезет ли он его до «Красного Октября». Лоскутов натянул покрепче фуражку и ответил, что не подвезет, потому что едет совсем в другую сторону. Он тронул шофера за рукав и сказал:

— Давай, поехали!

Но всю дорогу Лоскутова мучило раскаяние. Он упрекал себя за то, что поддался чувству личной обиды и зря так поступил с редактором. И все же старался найти себе оправдание. Написал же Рогов в областную газету, осрамил Лоскутова. В редакции не стали разбираться. Район отстает с хлебосдачей? Отстает. Статья Рогова поступила? Поступила. И давай тискай — критика! Надо посмотреть на редактора с другой стороны. В семье себя неправильно ведет. Словом, с Роговым надо разобраться.

За всю дорогу Лоскутов не обмолвился с шофером ни единым словом. С ним это случалось редко.

Председатель колхоза «Южный Урал» Махров садился в рессорный тарантас, когда из-за угла вынырнула райкомовская «Победа». Горячий карий жеребец, мотнув головой, попятился. Махров, кряхтя, сполз с тарантаса и шагнул к Лоскутову, широко раскинув руки, словно бы желая на радостях обнять секретаря райкома. Лоскутов, улыбнувшись, протянул ему руку и шутливо сказал:

— А тебя, Махров, как на дрожжах разносит. Не по дням, а по часам.

Махров действительно был тучным. Затылок заплыл, выпирал из-под воротника красным складчатым бугром.

— Воздух, Юрий Андреевич, — ответил Махров, — не воздух, а бальзам — благодать одна!

— А харчишки?

— И харчишки, конечным делом, верно заметили. Что есть, того не отнимешь.

— И беспокойства никакого?

— Как сказать? — сузил глаза Махров, догадавшись, наконец, к чему клонит Лоскутов. — Беспокойства хватает, этого добра сколько угодно. Поменьше вашего, а есть. Большому кораблю — большое и плаванье. О вас вот областная печать не забывает, а на нас ладно и роговской газетки. А Рогов-то вас, шельмец, под самое сердце.

— Без этого нельзя, товарищ Махров, — нахмурился Лоскутов.

— Понятное дело. Но кто руку поднял? Рогов!

— Ты мне зубы не заговаривай, не за этим приехал. Лучше покажи, как зерно на токах паришь, а государству не сдаешь.

Через несколько минут райкомовская «Победа», прихватив Махрова, мчалась по проселочной дороге, направляясь на один из токов колхоза.

В этот раз на Центральную усадьбу колхоза с молоком ехать вызвалась Лена Огородникова. Ей запрягли сивого мерина, заставили телегу бидонами. Лена устроилась с правой стороны телеги, подложив под себя соломы, подстегнула мерина хворостиной, и телега загромыхала по пыльной дороге.

Возле бригадной конторы встретилась Настенька, зоотехник. По запыленным керзовым сапогам, по косынке, на которой застряло несколько остьев сена, Лена догадалась, что Настенька успела побывать и на пастбище, и на фермах. Девушка сошла на обочину, давая дорогу подводе. Лена остановила лошадь и спросила:

— На центральную еду. Может, передать Косте привет?

Настенька покраснела до слез, сбила подорожник носком сапога.

— Чего ты выдумала, Лена? Он мне ни сват, ни брат.

— Я бы передала, мне ведь нетрудно.

— Нет, нет, спасибо.

Лена тронула вожжи, помахала хворостинкой, крикнув: «Но, но!», и телега, громыхая, покатилась дальше.

Почему Настенька скрытничает? Любой мальчишка знает, что она влюблена в Костю. Правда, Костя не замечает ее. А чего скрывать? Взяла бы и сказала ему: «Люблю, не могу без тебя!» Такую девушку всякий парень полюбит.

Вызвалась ехать на Центральную Лена неспроста. Везла новость для Бориса. Для него одного. Вторую неделю домой нос не кажет. И оправдание есть: уборка. Хоть бы на денек приехал, проведал бы, как молодая жена себя чувствует. Ехать одни пустяки: семь километров. Не приехал. Она ему это припомнит. Приходится большой крюк делать, лишь бы встретиться. На Центральную можно было ехать прямиком — через овраг. Лена поехала полями, Махрова не побоялась. Увидит — накричит, может, и оштрафует — от их председателя всего можно ожидать.

Мерин плелся неторопко, помахивая хвостом. Поскрипывала передняя ось, глухо постукивали друг о друга бидоны. Пыль ложилась за телегой на поседевшую траву. За обочиной легло жнивье с кучками желтой соломы.

Подвода забралась на гребень бугра, и перед Леной открылся хлебный простор. Влево, метров пятьсот от дороги, по кромке еще не скошенного массива двигался комбайн. Над ним плыло легкое облако пыли. Лена остановила лошадь, встала на телегу и, сорвав с головы синюю косынку, замахала:

— Боря-а-а!

Она махала до тех пор, пока от комбайна не отделился человек и не бросился к подводе. Лена спрыгнула на землю и принялась кусать травинку.

Борис подбежал пыльный — пыль набилась в уши, припорошила волосы, легла на плечи пиджака пополам с лузгой и половой.

— Ленка! — радостно крикнул он. — Я смотрю: кто-то машет на бугре. Дядя Иван говорит: это, наверно, твоя суженая приехала. Я говорю: не может быть. И правда это ты. Здравствуй, Ленка!

Он попытался притянуть Лену к себе, но она ударила его по рукам и сказала строго:

— Не лезь. Неделю глаз не кажешь — не стыдно? Дьявол конопатый.

— Лена!

— Думаешь, так и надо? Тебе наплевать! У-у, бесстыжие твои глаза! Мне, может, реветь охота, а ты… — и Лена всхлипнула.

— Что ты, Лена! — погрустнел Борис и, обняв ее, поцеловал в висок. — Ты же понимаешь — уборка. Вон еще сколько осталось, и погода хорошая. Ты же знаешь дядю Ивана: сам не отдыхает и другим не дает. Зимой, говорит, бока будете пролеживать и с женушками миловаться.