Детская книга для девочек (с иллюстрациями) - Глория Му

Однако в дальнем, свободном от книг углу она увидела вещь, еще более неуместную и рассмешившую ее до слез, — на толстой цепи с потолка свисал большой кожаный мешок с песком.

Дело в том, что по утрам из глубины квартиры доносились звуки какой-то глухой возни, неясные выкрики и стуки — словно кто-то мутузил кулаками мешок с песком. Геле, ясное дело, было любопытно, однако она никого ни о чем не спрашивала — мало ли чем эти взрослые могут заниматься? Была охота потом смотреть, как они мямлят, врут и смущенно переглядываются.

А выходит, ничего такого, и не «словно», а на самом деле. Василий Савельевич боксировал, то есть мутузил кулаками мешок с песком! Вот и боксерские перчатки на стеночке повешены, а под ними стоят две небольшие гири. Попробовала поднять одну — оказалась тяжеленькая.

И кто бы мог подумать, ведь доктор выглядел истинным ботаном — нервный и в очочках (ну, в пенсне, какая разница?). Ах, как все-таки прав был многоумный руководитель их театральной студии со своим методом тотемных зверей — Василий Савельевич оказался, без сомнения, львом.

Геля на цыпочках (из одного уважения) вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.

В остальных комнатах, если подумать, ничего такого особенного и не было. Ну мебель старинная, ну телефон — почти такой же, как в ее Москве, только покрасивее.

А вот кухня! Кухня оказалась самым интересным местом во всем доме!

Там находились совсем уж допотопные штуки, похожие на те, к которым привыкла Геля, примерно так же, как мамонт на слона.

Во-первых, плита. Нет, во-первых, холодильник. Ладно — во-первых, плита!

Плиту топили дровами! Настоящими! Как камин на даче у Динки Лебедевой!

А ведь везде в доме было самое обычное отопление, батареи — чугунные гармошечки, как в ее Москве, дома, на Солянке!

И вдруг — дрова!

Сама плита сверху была железной, с шестью конфорками, а по бокам выложена белой плиткой с голубенькими загогулинками. Снизу, по центру, большая дверка — это духовка, слева топка, дверка под ней — зольник, там можно было даже запекать картошку. Все три дверки — железные, массивные, как у сейфа. Прямо из стены, над плитой, торчала еще такая железненькая штучка-заслонка — вьюшка, чтобы закрывать дымоход, который был там, за стенкой.

По верхнему краю плита была обнесена перильцами — чтобы случайно не обжечься, если слишком близко подойдешь, и чтобы вешать всякие кастрюли-поварешки.

Венчал эту царственную плиту-чудовище медный колпак вытяжки.

Ну, а во-вторых — холодильник.

Геля его не сразу и в лицо-то узнала — шкафчик и шкафчик, мало ли их тут на кухне? Вон резной буфет, и посудный шкаф, и этажерки еще какие-то. Но даже шкафчиком он сразу понравился Геле — на гнутых ножках, с затейливыми резными розеточками по углам и с медными замочками на дверцах.

И тут Аннушка открывает эту самую дверцу, чтобы достать молоко, и Геля понимает, что шкафчик никакой не шкафчик, а вовсе даже холодильник!

Только работает не от электричества, а от большущей глыбы льда. Лед лежит в верхнем отсеке — ну, там, где у нормального холодильника морозилка. Продукты, которые необходимо заморозить или сильно охладить, тоже там лежат. А в нижних отделениях — молоко или овощи, которые нужно хранить в прохладном месте. Полки жестяные, и все внутри отделано жестью, а сбоку, если присмотреться, — медный крантик. Воду сливать, если с льдины натечет.

А еще был Аннушкин любимец — самовар.

Поначалу-то Геля на него и не взглянула — скучно. Не то чтобы она навидалась этих самоваров — дома, в ее Москве, у них был обычный электрический чайник. Но электрический чайник — это настоящая полезная вещь. Честный бытовой прибор, а самовар так, игрушка для туристов. Сувенир, как балалайка, ушанка и матрешка. Ну и какая нормальная московская девочка станет обращать внимание на такую ерунду? Ходить в ушанке, играть на балалайке и пить чай из самовара? Может, еще медведя пригласить? В кокошнике? Вот спасибо.

Но Аннушка возилась с этим чайником-переростком как с младенцем. Начищала ему латунные бока специальной щеточкой, топила в «два угля» (это когда вниз, в топку, кладут древесный уголь, а на решетку — каменный; Аннушка говорила, что всякие сосновые шишки это баловство, самовар уголь любит). И Геля, которая терлась на кухне, как кошка, волей-неволей прониклась интересом к сувенирному изделию. Самовар у Рындиных был здоровенный, на крышке клеймо «Паровая Самоварная Фабрика Воронцова въ Тулѣ», ручки красиво изогнуты, фигурный репеек, ветка сделана в виде петушка (репеек — это пластинка, в которую врезан самоварный кран, а ветка — ручка этого самого крана).

Вообще, выяснилось, что самовар — не просто жестянка для воды, а целый водонагревательный заводик, состоящий из множества отсеков, каждый из которых имеет свое название. Внизу у него настоящая топка, а внутри — труба, называемая «кувшин», куда, собственно, и закладывают уголь (ну, или баловство вроде щепочек и шишек). Вода в самоваре закипала удивительно быстро (почти как в электрическом чайнике), и тогда он начинал «петь» — издавать мелодичные, протяжные звуки. Аннушка относила его в гостиную, водружала на латунный поднос, заваривала чай, а заварочный чайник ставила на конфорку — корону самовара, самую верхнюю его часть.

Василий Савельевич кофе не признавал, а до чаю был лют, как Геля до морковки. Мог вечером за раз целый самовар выдуть — а это семь литров!

Глава 5

Впрочем, Василий Савельевич не так уж часто рассиживался у самовара.

Доктор уходил на службу сразу после завтрака, в девятом часу утра, возвращался в середине дня, к обеду, а после, по выражению Аннушки, начинался «цирк с конями».

Если везло — Василию Савельевичу удавалось вздремнуть час-другой после обеда. Но чаще не везло. Стоило ему прилечь, как тут же, словно по злому волшебству, начинал звонить телефон — требовали доктора, спешно, потому что кто-то умирает, рожает, сломал ногу, заболел пневмонией, страдает сыпью, мигренью, кашляет или совсем не ест.

Будто мало было телефона — вступал и дверной звонок — это «приличные» пациенты прислали горничную или лакея за Василием Савельевичем.

С черного хода стучал дворник — а значит, у ворот дожидается какая-нибудь хитровская рвань, которую в дом не пустишь, но и гнать доктор строго-настрого запретил — хитровская рвань, так же, как приличные люди, умирает, рожает и болеет. А то ведь еще и убьют кого-нибудь, и полицейский врач господин Рындин обязан освидетельствовать труп. Так что никому без Василия Савельевича не обойтись — ни живым, ни мертвым.

Аннушка, однако, в этом сомневалась и время от времени, теряя терпение, начинала орать — на дворника, на лакеев, в телефонную трубку:

— Спит он! Спит! Не позову и не просите! Что ж это такое, и так он крутится целыми днями, как кубарь под кнутом! Дайте поспать ему! Господи, твоя воля! Что, в Москве других врачей нету?

Доктор, спящий в кресле тяжелым сном смертельно уставшего человека, никак не реагировал на весь этот шум, а просыпался только от того, что Аглая Тихоновна мягко трогала его за плечо. Тогда он вскакивал, коротко спрашивал:

— Кто? Что?

По дороге в ванную, сдирая галстук и воротничок (воротнички мужских рубашек в то время, оказывается, пристегивались, но доктор никогда не возился с пуговицами, а всегда отдирал, потому что все время слишком спешил или слишком уставал), выслушивал отчет о происшедшем, быстро умывался, Аглая Тихоновна (всегда Аглая Тихоновна, не Аннушка) подавала ему пиджак, пальто, врачебный саквояж, и Василий Савельевич Рындин, страдальчески щуря близорукие бледно-голубые глаза, отбывал к пациенту.

Ровно та же история повторялась и вечером (если доктору повезло вернуться домой к ужину).

От такой развеселой жизни у Василия Савельевича завелась дурная привычка засыпать где придется — в кресле-качалке (любимое место), на диване в столовой, на кушетке в смотровой. Если возвращался от больного под утро — проскальзывал в кабинет и засыпал там на узенькой походной койке, чтобы не будить жену. Но Аглая Тихоновна все равно просыпалась, подкрадывалась на цыпочках (чтобы не разбудить!) к спящему Василию Савельевичу и бережно накрывала его своей шалью или пледом.

Геля слегка побаивалась доктора — из-за пронизывающего острого взгляда, который словно буравил собеседника насквозь. Когда прапрадедушка начинал расспрашивать ее — как она спала, да хорошо ли себя чувствует, да не болит ли голова, Гелю невольно пробирала дрожь. Ей казалось, что вот-вот проницательный доктор спросит — кто ты, девочка? И где моя дочь?

Поэтому она сторонилась Василия Савельевича и все больше льнула к Аглае Тихоновне — та добрая, и даже если (ну вдруг?) как-то выяснится, что Геля — кукушонок, подменыш, а вовсе никакая не Поля, Аглая Тихоновна все равно ни за что ее не обидит. Геля была уверена.