Свадебный бунт - Евгений Салиас

Барчуков приблизился к кровати, нагнулся над спящей и сразу, тихо обхватив ее в объятья, стал целовать…

— Варюша… Варюша… я… я тут! Степан! — заговорил он, перемешивая слова с поцелуями.

— А!! Ай!! — громко, дико пронеслось на весь дом, оглушило даже молодца и, казалось, раздалось по всей слободе, по всему городу, вплоть до кремля.

— Варюша! Варюша! Я… — оробел Барчуков, ожидая, что весь дом поднимется на ноги и прибежит. Вся Астрахань встрепенется и отзовется.

Варюша, спросонок от девичьего крепкого сна, обхваченная в темноте чьими-то руками, целуемая в щеки, губы и глаза, только обомлела и оцепенела от перепуга и ужаса, но, придя в себя, собиралась опять заголосить на весь мир Божий.

— Степан!.. Я… Перебудишь… — тревожно повторял Барчуков ей на ухо.

Варюша узнала голос, все поняла, ахнула и стихла, порывисто и страстно прильнув к другу.

Через мгновенье послышался плач девичий. Варюша горько плакала от счастья.

Но среди темноты горницы раздался голос, сердитый вопрос. И два сердца екнули в это мгновенье так, как редко приходится на долю людским сердцам.

— Варюша, чего горланишь?.. — спрашивал Клим Егорыч из тьмы ночной, стоя на пороге дверей.

После долгой паузы, Ананьев снова произнес, не отходя от порога.

— Варюша!.. Ты заорала, аль нет? Варюша! Спишь ты, аль нет? Отвечай, коли спишь.

Еще пауза… У Варюши язык прилип к гортани от второго сугубого и горшего перепуга уже не за себя, а за милого…

— Тьфу! Почудилось во сне. Эки сны дурацкие стали приходить! — заворчал Ананьев.

И, по скрипу пола в горницах, стало понятно, что босоногий хозяин вернулся к себе в спальню.

Нескоро Варюша пришла в себя от второго перепуга.

Что было бы, если б отец вошел в комнату с огнем и нашел около нее молодца, выгнанного из дому и которого он считал уже ушедшим за тридевять земель?!

Барчуков тоже смутился и оробел сильно. Ничего бы ватажник ему сделать не мог. Драться он был сам не в состоянии, а от рабочих его молодец отделался бы одной прытью. Схватил бы в руки что потяжелее да и отмахнулся бы. Степана пугала мысль о новой разлуке. Уж второй и третий раз не пролез бы он в дом. Всюду наставил бы сторожей обозлившийся купец.

— Ох, Господи, чуть не померла я от радости и от перепуга двукратного! — шепотом заговорила Варюша, прижимаясь к милому.

— Как же ты меня не обождала? Ведь я Настасье наказывал тебя упредить, что буду ночью. Хорошо — дверь была не заперта! — стал малый попрекать девушку.

— Сказывала она мне, да я не поверила. Думала, как ты пройдешь! Нельзя. Двери у нас строго наказано родителем запирать, да не слушают батраки, на собак надежду имеют. Ну, да что уж тут… Говори лучше… Рассказывай, что ты и как? Здоров ли? Соскучился ли по мне? А я-то… Знаешь… Я ведь топилась… Если б не татарин с калмыком, — была бы на том свете теперь… Я тебе все расскажу про Затыл Иваныча, про загадку родителя, что загадал мне с этим сватовством… Да я в воде разгадала. Все развязала — как топиться замыслила. Теперь бросил он и думать о Затыле новокрещеном… Ну, ну, говори ты, все сказывай! На Москве был? Письменный вид справил… Коли справил, мы попытаем опять удачи. Может, родитель смилуется…

И Варюша, упрашивая любого рассказывать о себе все, через что он прошел… не давала ему говорить и, перебивая, сама сбиваясь, урывками, начав с конца, рассказала Барчукову все происшествие, разыгравшееся в доме за его отсутствие. Она вышла из беды только случайно, тем, что топилась и не утонула. Иначе она была бы теперь неминуемо женой нового астраханского перекрестя из татар или на погосте.

Влюбленные беседовали, а время шло и шло… С минуты, когда Барчуков вошел в дом, и до рассвета, много, казалось, времени было, — часов восемь… А между тем, вдруг Варюша стала различать в мраке комнаты черты лица своего возлюбленного Степушки. И она ахнула от радости, ибо до тех пор только слышала, но не видела его около себя…

Но Барчуков тоже ахнул, приглядевшись… Лицо милое он рад был увидеть, да сообразил в ту же минуту, что пора уходить из дому.

— Надо бежать, дорогая… Сейчас проснутся батраки.

— Да… Да… Надо!.. Скорее!.. Обожди токмо самую малую толику. Дай поглядеть на себя…

И снова говор, шепот, да и поцелуи долгие…

А еще светлее на дворе… Рассветает.

— Пора. Прости, родная. Ночью будущей опять проберусь.

— Если двери будут на запоре, ты от соседа Качурова лесенку перетащи и к окну моему приставь, — объяснила Варюша. — У них маляры дом красят и стремянки свои на ночь оставляют. Понял.

— Понял. Прости.

— Ну, прости. С Богом. Авось-то…

Но в ту же минуту внизу кто-то чихнул.

Молодые люди переглянулись… Наступила пауза смущенья. Они поняли, что сплоховали, затянув свидание.

— Может, во сне, — сказала Варюша.

— Во сне не чихается. Наяву. Беда. Если пойдешь, да увидит… Кричать примется… Эх-ма… И я тоже, что малый ребенок. Давно бы пробраться в темноте…

Внизу громко зевнул кто-то… раз и два… Прошамкал сладко:

— Господи Иисусе Христе! — а затем уронил что-то на пол.

— Беда, Варюша! Что теперь делать! — проговорил молодец. — Я и ума не приложу. Как это мы этак наребячили!

Варюша смотрела на друга тревожными глазами и недоумевая… Она придумывала и ничего придумать не могла…

Выйти теперь из дому было невозможно.

— Спрячься. Укройся где в доме до ночи! — вымолвила она вдруг. — Днем я тебе хлеба добуду тайком.

— И то правда! Да где?!..

— На чердаке. Кто туда пойдет за день! Одна разве Настасья…

— Верно. Отлично. Умница ты, Варюша! — воскликнул Степан. — Как лихо надумала. Еще лучше, чем уходить… Я эдак неделю могу прожить с тобой в доме. Ей-Богу. День на чердаке, а ночь здесь. То-то диво!

И друзья пришли в новый восторг от надуманной хитрости и снова беззаботно уселись рядком и заболтали о своих делах.

Ход на чердак был почти рядом с горницей Варюши, и пробраться молодцу туда нужна была одна минута.

XII

Был уже день на дворе, часов семь, когда рано поднявшийся Клим Егорыч тихонько гулял около своего дома по пустырю и по огороду, пользуясь утренней прохладой… Рабочие, три человека, чинили сети около сарая, женщины шмыгали по дому и по двору с хозяйскими заботами и хлопотами. Молодая сударушка, дочь хозяина, еще почивала. Ананьев заходил в горницу дочери, когда собрался от себя вниз, и поглядел, как девица сладко спит и сопит.

— Кричала она во сне ночью или мне мерещилось? — раздумывал теперь Ананьев. — Или кто из этих олухов со сна орал?..

Ананьев, после ужасного приключения с дочерью, любил ее, казалось ему, больше прежнего, но, все-таки, ему было обидно и «досадительно» все происшедшее. Мысленно он попрекал дочь за то, что она своим поступком причинила ему удар. От перепугу захворал он.

И вот ныне все рыл так перекосило, что людей совестно! — думал и говорил он.

Выдать дочь за понравившегося ему хитрого перекрестя, с прозвищем Затыл, ватажник уже не надеялся, но вообще усовестить дочь «бросить мысли» о пропавшем без вести Барчукове — он крепко надеялся.

— Пройдет еще с полгода, — мечтал Ананьев, — и я свадебку отпраздную. Пора! Долго ль мне с этаким рылом жить. Сказывают люди, что коли хватит еще раз, либо два, — то и ложись до страшного суда.

Гуляя тихонько и раздумывая также неспешно, раскидывая мыслями о своих обстоятельствах, Клим Егорыч все приглядывался к одному чудному обстоятельству, что лезло на глаза и в мысли…

— Что за диковина? — вымолвил он наконец.

Обстоятельство действительно было незаурядное. Такого ничего никогда у ватажника в доме не было, за всю его долгую и бесхитростную жизнь.

На чердаке дома водилось много голубей — и сизых, и белых и пестрых. Были и лохмачи, и турманы, и лыцари… Ананьев был страстный охотник до кроткой птицы, «коей изображен и Дух Святый», и много ее развел у себя. И вот теперь, гуляя по двору, он заметил среди любимцев некоторое необычное волнение, некоторый переполох…

Что-то меж них неладно! Всякий голубь то подлетит к слуховому окну и выскочит тотчас обратно, а то даже шарахнется и шаркнет в сторону, не влетая на чердак. Все, наконец, разместились по крыше, ходят, будто переговариваются и рассуждают, другие расселись по сараям на дворе и по заборам и поглядывают озабоченно. Видимое дело, боятся они своего обиталища. Пугает их что-то там на чердаке. Рубаху, что ль, красную сушить бабы повесили. Либо чужой кот пробрался случайно на вышку…

— Что за притча! — досадливо проговорил Ананьев и тотчас распорядился, отправив на чердак одного рабочего поглядеть, что пугает голубков.

Рабочий, глупый юртовский татарин, слазил на чердак, вернулся к хозяину и добросовестно, но и простодушно доложил несколько слов, которые как гром поразили Ананьева.