Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим,
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.
А постмодернистская литература (и философско-критическая и в ещё большей мере «художественная») пенится многотомием текстов, состоящих зачастую даже не из приблизительных слов, а из вполне бессодержательных знаков. Отвержение «приблизительных слов», великая серьёзность и духовная требовательность к себе – это признак что, родовая черта живой сущности, воля к гениальности. Согласие на «приблизительные слова» – это признак ничтоженья сущности, воля к бездарности. В историко-культурной ретроспективе постмодернизм вызывает определённые ассоциации с итальянским маньеризмом, в котором были подвергнуты «системному сомнению» и деградировали величайшие духовные и художественные достижения Ренессанса. Ведь, скажем, некоторые фигуры Понтормо трудно не воспринять как шарж на фигуры Микеланджело, а автопортрет Пармиджанино, изобразившего себя в кривом зеркале, – как бессознательную карикатуру на автопортрет Рафаэля. В этом смысле очень проницательно замечание Умберто Эко: «У каждой эпохи есть свой постмодернизм» (кому как не итальянцу Эко было подметить эту особенность!). Действительно, так взглянув на проблему, можно, пожалуй, маньеризм шестнадцатого века увидеть как некий специфический «постмодернизм» эпохи Возрождения. И наоборот, постмодернизм века двадцатого – как «маньеризм» современной эпохи, хотя сущностные разрушения, посеянные современным европейским постмодернизмом (как его мышлением, так в особенности и его эстетической практикой) куда тяжелее искажений сущности в итальянском постренессансном маньеризме. За симулякрами всё-таки стоят оригиналы, устойчивые сущности, за произволом «явлений-как», плодящихся в нетворческие эпохи, маячат неотменимые что эпох творческих. Маньеристы, или если угодно постомодернисты, т. ск. поствременщики всякой творческой эпохи, каждый в меру духовного бессилия, ничтожат сущности. Надо, однако, заметить, что прогресс вырождения духовной культуры нарастает по мере того как прогрессирует безбожие. Современная постмодернистская «культура» есть самый «передовой рубеж» теоретически обоснованного духовного и культурного вырождения, которого достигло атеизированное европейское человечество после великих творческих эпох. Это и есть закат Европы.
2010 год, Верона
Жоржик
(Этюд на стихи Георгия Иванова)
«Я хочу самых простых, самых обыкновенных
вещей.
Я хочу заплакать, я хочу утешиться…
Я опять возвращаюсь к мысли,
что я человек, расположенный быть счастливым.
Я хотел самой обыкновенной вещи – любви».
Г. Иванов
То, что было и то, чего не было,
То, что ждали мы, то, что не ждём,
Просияло в вечернее небо,
Прошумело коротким дождём.
Это всё. Ничего не случилось.
Жизнь, как прежде, идёт не спеша.
И напрасно в сиянье просилась,
В эти четверть минуты душа.
Георгий Иванов. Даже не знаю. Всю жизнь оплакивал, всю жизнь откладывал, и вот – пиши. Нашёл в интернете его слова, поставил в эпиграф. Что я так долго откладывал, он об том в стихах жаловался. Таких стихах, что тошно жить после них, хотя… нет, не «хотя», а «потому что» слёзы от них – сладости неизреченной и горечи невыносимой.
Душа черства. И с каждым днем черствей.
– Я гибну. Дай мне руку. Нет ответа.
Еще я вслушиваюсь в шум ветвей,
Еще люблю игру теней и света…
Да, я еще живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части.
Вот не мог соединить.
Вселенский, всечеловеческий голод любви он один посмел выразить с таким детским, таким божественным бесстыдством. И этому бесстыдству не поставило препону то, что был он, вроде бы счастлив в любви. Его любила очаровательная, сладкая с кислинкой, русская женщина и поэт Ирина Одоевцева.
А как он любил её, чуть картавую, слегка взбалмошную, дерзкую и верную, терпеливую к его выходкам, которые отнюдь не все были невинны.
Не о любви прошу, не о весне пою,
но только ты одна послушай песнь мою.
Но разве мог бы я – о посуди сама —
в твои глаза взглянуть и не сойти с ума!
Сумасброд! Ну, сумасброд же… и это с его-то желчным иронизмом! Или время такое было?.. Но то, о чём надо выразиться, совсем не стихи о любви, нет! Об этом нельзя написать, но хуже того, нельзя и промолчать.
Она говорит – поэзия, это мучительней раздевания на площади. Наверно, правильно говорит, хотя мне не понять – я такой эксгибиционист, что раздеваться мне всегда в удовольствие. А вот читать Георгия Иванова – что босою душой об мороз. В чуждом мне серебряном веке он – самый близкий, потому что самый золотой. Он самый непонятый и непонятный в своём «слишком-совершенстве». Хотя, оно вообще бывает слишком?
Тот мне в трубу кричит: «Да он на полвека всю русскую поэзию опередил!», – а я знаю. Но кому объяснишь?
И не на полвека, насовсем.
Возможно потому, что уже 27 сентября 1922 года его насовсем не было в богооставленной стране, которую он так отчаянно, так страстно и до ненависти больно потом любил в своих золотых, кровавой слезой подржавленных стихах.
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье
И мы в отчаянье пришли.
– В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.
Он успел увезти незаплебеенным, незапролетаренным, незабольшевиченным свой дар, увезти в кристально прозрачном сосуде русского языка, чистого аполлонизма, неподдельного сердца, философической скорби и эстетской созерцательности.
Чистое золото ушедшего века увёз он. Золото неплавкое, не снисходящее к серебру.
Нам не понять, что оставлял за спиной Иванов, по чём изностальгировался… да так, что ностальгия по России стала ностальгией по жизни, как будто бы потеряв одну, с ней и другую потерял, иногда даже злобное отчаяние.
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только
