Революция. Книга 1. Японский городовой - Юрий Бурносов

После взаимной перестрелки русские корабли пошли на сближение с противником, но спустя сорок минут начали отход и укрылись в гавани.

Сонохара ликовал. Цуда не отказался выпить с ним немного саке, но не понимал, что же ему делать дальше — война началась, а он снова и снова занимался домашней работой. Сверчок молчал, хотя Цуда по нескольку раз в день сжимал его в ладонях и ждал, что гладкий металл завибрирует. Капитан наблюдал за странной церемонией, но спросить о ней не решился, полагая, что этот предмет, к примеру, дорог его соратнику как память об ушедшем человеке.

* * *

«Утром у меня состоялось совещание по японскому вопросу; решено не начинать самим… Весь день находились в приподнятом настроении! В 8 час. поехали в театр… Вернувшись домой, получил от Алексеева телеграмму с известием, что этою ночью японские миноносцы произвели атаку на стоявших на внешнем рейде «Цесаревич», «Ретвизан» и «Палладу» и причинили им пробоины. Это без объявления войны. Господь да будет нам в помощь!» — записал в своем дневнике Николай Второй.

У царя снова отчаянно болела голова… К тому же ему порою чудился невероятный японец-монгол, о чем он весьма стеснялся говорить. Когда он вышел на внутренний двор, чтобы благословить выстроенный батальон его Первого Восточно-Сибирского стрелкового полка иконой святого Серафима, в ряду солдат привиделся ему узкоглазый убийца. Присмотревшись получше, Николай понял, что то был вовсе не он, но легче не стало.

А потом начались мелкие и крупные поражения.

* * *

Предначертание определилось в конце марта, когда война шла уже два месяца. Цуда, как всегда, отправился на рынок. Когда он выбирал овощи, кто-то мягко тронул его за плечо. Бывший полицейский обернулся — перед ним стоял старик. Одет он был точно так же, как в день их первой встречи: залатанная одежонка бедного крестьянина, стоптанные сандалии-гэта, соломенный плащик с дырами, старый платок на голове.

— Здравствуй, Цуда, — приветливо улыбаясь, сказал старик. Он грыз вялый ломтик прошлогодней редьки.

— Здравствуй, — сказал самурай. — Я знал, что увижу тебя.

— Ты мог меня и не увидеть, — возразил старик. — Верь сверчку. Сверчок подсказал бы тебе, но…

— … Но зачем ждать от него то, что и так можешь сказать мне ты, — завершил Цуда фразу, которую старик уже говорил ему после Ходынки. Оба засмеялись.

— Идем к нам домой, — предложил Цуда, увлекая старика за собой, — тебе нужно поесть и согреться.

— У меня другие дела. Но все же отойдем вон туда, где нам не будут мешать.

Они вышли с рынка и остановились у полуразрушенного дома, который кто-то планировал перестроить, да бросил это занятие по случаю войны.

— В ночь на 31 марта ты поплывешь на большой корабль, броненосец «Петропавловск». Ты знаешь русского адмирала с огромной бородой?

— Макарова? Я слышал, что он очень мудрый человек.

— Поэтому его и нужно убить, Цуда. Знаешь, Такэда Сингэн однажды сказал: «Если бы нашелся человек, который смог бы убить господина Иэясу, я бы не замедлил отблагодарить его». Услышав это, один тринадцатилетний юноша поступил на службу к господину Иэясу. Однажды, когда мальчик увидел, что его хозяин отошел ко сну, он проник в покои Иэясу и ударил мечом по его постели. Господин Иэясу в это время молча читал сутру в соседней комнате. Услышав шум, он быстро схватил юношу. Тот честно сознался во всем, и тогда господин Иэясу молвил: «Когда я принимал тебя на службу, ты показался мне прекрасным слугой. Теперь я еще больше тронут твоими достоинствами».

Старик замолчал. Полагая, что история не закончена, Цуда поинтересовался:

— И что же, он убил его, господин?

— А? — старик встрепенулся. — Нет, он всего лишь отправил юношу обратно к Сингэну.

— Я не понял смысла притчи, — опечалился самурай. — Иэясу оценил то, что юноша исполнил, что хотел, пусть и неудачно? Или то, что юноша честно сознался?

Старик расплылся в хитрой улыбке.

— На то и притчи, Цуда, чтобы каждый истолковывал их в меру своей мудрости. Может, я сам толкую ее неверно, кто знает. Но вернемся к русскому кораблю, на котором командует человек с большой бородой. Ты умеешь плавать, Цуда?

— В детстве я неплохо ловил черепах.

— На этот раз черепаха окажется покрупнее, притом одетая в броню. Слушай меня внимательно: ты должен будешь поступить так…

* * *

Тридцатого марта 1904 года в доме Гумилевых был бал. Заперев дверь своей комнаты, восемнадцатилетний Коля Гумилев стоял перед зеркалом, стиснув кулаки, и мучился.

Коля родился в Кронштадте в штормовую весеннюю ночь 1886 года. И в этой тревожной страшной непогоде старая нянька из дома Гумилевых простым и добрым сердцем почуяла то, что оказалось невольным пророчеством: «У Колечки будет бурная жизнь».

Но никакой бури в своей жизни он не наблюдал. Гумилев искренне считал себя некрасивым, да он и был некрасив. Череп, суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера. Гумилев косил, чуть-чуть шепелявил, был слишком худ и неуклюж, с бледными губами и многочисленными следами юношеских прыщей на лице, и часто вот так по вечерам гипнотизировал себя, чтобы стать красавцем. Начитавшись Оскара Уайльда, Николай одно время носил цилиндр, завивал волосы, надевал на них сетку и иногда даже подкрашивал губы и глаза, но затем понял, что выглядит скорее смешным, нежели загадочно-отстраненным…

Тогда Гумилев твердо поверил, что силой воли может переделать свою внешность такими вот упражнениями у зеркала. Казалось, что с каждым днем он и в самом деле становится немного красивее, но сегодня был особенный день — к ним в гости, на бал, впервые приехала Анечка Горенко, с которой он познакомился в Рождественский сочельник… Прекрасная и стройная, с красивыми белыми руками, с густыми черными волосами и с огромными светлыми глазами, так странно выделявшимися на фоне черных волос…

На Рождество они просто пили чай с пряниками и болтали, но бал — это же бал!!! И с тех пор он столько думал об Анечке… Полноте, да нужен ли он ей?!

— Почему я такой урод? Безмолвный и бледный… — спросил у зеркала Николай. Зеркало ничего не отвечало; юноша звонко щелкнул по нему ногтем и махнул рукой:

— Будет что будет.

Он уже подошел к двери, чтобы отпереть ее и направиться к гостям, но остановился.

— Он был безмолвный и бледный, усталый от призрачных снов… Снов… Зов…

Не став отпирать дверь, Николай вернулся к столу и быстро, почти не отрываясь на раздумья, записал:

Был праздник веселый и шумный,Они повстречалися раз…Она была в неге безумнойС манящим мерцанием глаз.А он был безмолвный и бледный,Усталый от призрачных снов.И он не услышал победныйМогучий и радостный зов.Друг друга они не узналиИ мимо спокойно прошли,Но звезды в лазури рыдали,И где-то напевы звучалиО бледном обмане земли.(Примечание автора: Стихотворение Николая Гумилева, написано в 1904 году)Перечитав написанное, он удовлетворенно кивнул, быстро поправил пару описок и повторил:

— Вот теперь уж точно — будет что будет!