200 километров до суда... Четыре повести - Лидия Вакуловская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шурка не испытывал никакого страха. Во-первых, от Таюнэ он знал, что белый медведь если и забредет случайно с океана в тундру, то робеет встречаться с человеком и норовит обойти его стороной; во-вторых, он прихватил с собой винчестер Таюнэ и чувствовал себя в полной безопасности…
Вскоре его начал пробирать мороз. Почувствовав озноб в плечах, Шурка поднял собак. Минут двадцать он бежал, держась за нарты, пока не согрелся и вконец не сморился. Вскочив на нарты, он прикрикнул на собак.
За время пути Шурка ни разу не вспомнил о Таюнэ. Она словно вывалилась из памяти и не тревожила его мысли своим присутствием. Его не заботило, что она подумает и что станет делать, когда он не вернется ни к полудню, ни к вечеру: то ли побежит искать его по участку, то ли будет терпеливо ждать, когда он явится, то ли, узнав, что он исчез навсегда, зальется слезами? Ничего подобного не приходило Шурке в голову. Его занимали другие мысли: о дороге, о Певеке, о самолете, куда он войдет как вольный гражданин, имея при себе паспорт на имя Андрея Ивановича Глушкова, тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения, служащего, уроженца города Вятки, а ныне жителя села Медвежий Коготь…
Мороз крепчал. Звезды разгорались ярче. Луна бледнела. В снегах сгущалась синька — дело шло к ночи.
Шурка не заметил, как придремнул. И когда придремнул, снега перестали быть для него снегами, а превратились в море, нарты стали лодкой, а хриплое дыхание собак — шумом прибоя. Лодка мягко покачивалась на синей воде, тихо поскрипывали весла. И Шурка плыл, плыл куда-то по этому морю, пока какая-то шальная волна не ударила в днище, опрокидывая лодку…
Он вскочил на ноги. Собаки легко вносили опрокинутые нарты на кособокий сугроб.
— Стой, стой! — закричал Шурка, пускаясь догонять упряжку. — Эй, куда?! Эй!.. Ау!.. Стой!..
Шурка бежал за упряжкой, грозясь и уговаривая собак остановиться. Но те, почуяв внезапную свободу, как шальные, метались из стороны в сторону, растрясая на сугробах пустые, легкие нарты. Потом они пропали в темноте, и Шурка понял, что гнаться за ними нет смысла.
«Ах ты, гады! Ну, гадюки! — бормотал он сквозь зубы. И не совсем еще ясно сознавая свое положение, твердил про себя: — Ну, нет, черта два, я и так дойду!.. И как я проморгал?! Заснул, что ли?..»
Он машинально и с каким-то остервенением продолжал идти вперед, злобно поглядывая на свой ориентир — Полярную звезду, и не переставал честить на все лады собак и самого себя за то, что дал такого маху…
Постепенно пыл его охладел, он попытался реально оценить свое положение. Но внимание его вдруг отвлек какой-то шорох сзади. Шурка остановился, постоял и, поправив винчестер на спине, пошел дальше.
«Хорошо, что ружье держал при себе, — облегченно подумал он. Потом — со злобой: — А жратва уплыла…»
Пройдя несколько шагов, он снова услышал шорох — словно кто-то крался сзади. Но как только он остановился, шорох пропал. Пошел — опять шорох.
«Тьфу, зараза!» — сплюнул он, поняв наконец, что это ремень винчестера трется на спине о задубелую кухлянку.
Но едва он перестал обращать на это внимание, как ему послышался лай собак. Лай доносился слева. Шурка заспешил в ту сторону, сторожко вглядываясь в лунный горизонт. В душе его проклюнулась надежда.
— Го-го-го!.. Эй!.. Стой!.. — заорал он, чувствуя, как морозный воздух обжигает глотку.
Прислушался. Собаки действительно лаяли, но далеко, и не слева, как показалось, а справа или, скорее, где-то впереди. Шурка побежал вперед, потом метнулся вправо, повернув назад, и очутился на том самом месте, где первый раз услышал лай.
Рядом что-то треснуло, издав тонкий, жалобный звук. Шурка насторожился. Звук не повторился. Пройдя с полкилометра, Шурка вдруг шарахнулся в сторону, сорвал со спины винчестер. В неглубокой выемке под снежным заметом лежал медведь, уткнувшись мордой в широкие лапы. Шурка осторожно обошел замет, не спуская с медведя глаз и держа наготове винчестер. Неожиданно медведь дернулся, сжался, прилип к замету и пропал.
«Ух-х, черт!.. Это ж тень!» — озлился Шурка.
Он пошел дальше. И все звуки ночи, все тени двинулись за ним. Они то догоняли его, то забегали сбоку, то подстерегали впереди. Глухое медвежье ворчанье сменялось волчьим завыванием. Где-то жалобно скулила лисица, точно ее прихватило капканом. Где-то вверху крякали, хлопали крыльями утки. «Дерр-гач, дер-гач!» — на одной ноте хрипел в стороне коростель.
Шурке стало не по себе. Часто заколотилось сердце.
«Да ничего нету!.. Какой тут дергач? — уговаривал он себя. — Одно наваждение…»
Мороз тоже не отступал от него. Как только он останавливался, горячая, липкая спина его начинала холодеть, тепло покидало подошвы ног, озноб передергивал плечи. Надо было снова идти, чтоб не замерзнуть окончательно.
Прошел час… Или два… Или три. Шурка совсем выбился из сил. Равнина, по которой он брел, не имела конца. Снег отчего-то стал скользким и зеленым, как бутылочное стекло. Ноги разъезжались. Он часто падал. Но голова у Шурки оставалась ясной, мысли работали с утроенной частотой. Сперва они бодро доказывали, что потеря собак — не такая уж беда, чтоб отчаиваться. Потом их несколько смутили голоса и звуки, ожившие в ночи. Но мысли спокойно разобрались с этим и убедили Шурку, что все это просто шутки мороза. Хуже стало, когда начали слабеть и заплетаться ноги. Рассудок требовал, чтоб Шурка не останавливался, а ноги отказывались нести его тело.
«Давай, давай!.. — подхлестывал он сам себя. — Вон она, Полярная звезда!.. Давай, давай!.. Нечего распускать слюни!..»
Потом что-то случилось и с рассудком. Он утратил живость и быстроту, словно враз обленился.
«Куда ты идешь? — уже насмешливо спрашивал рассудок. — Это же ледяная пустыня!.. Ты и пустыня — больше никого… Куда ты идешь?!»
Шурке стало все безразлично, нестерпимо захотелось спать. И рассудок тут же поддержал его.
«Поспи, поспи! — сказал он. — Тебе надо выспаться… Полярная звезда никуда не денется… Черт с ней, с Полярной звездой… Ложись!..»
Шурка подчинился ему, прилег под снежным застругом.
«Так… Молодец, — одобрил рассудок. — Спи… Или нет, стой! Вон твоя Полярная, видишь?»
Он открыл глаза. Звезды плясали и кувыркались. Млечный Путь размахивал белым хвостом, звезды с визгом шарахались от него. Полярная звезда хохотала басом и так тряслась, что от нее откалывались зеленые лучи и стрелами сыпались вниз.
«Василя… Василя!..» — кричала ему Полярная звезда голосом Таюнэ.
«Шурка, Шурка!.. — орал ему в ухо чей-то сиплый бас. — Привет, гражданин начальничек!.. Наше вам с кисточкой!..»
Шурке было тепло. Звездная пляска веселила его.
«Видал, что вытворяют, стервы? — спросил его рассудок. — У-у-у, ведьмы!.. Может, прикрикнуть?..»
«Не тронь… Пускай пируют, — разрешил Шурка. — Там Таюнэ».
«Где, где?!» — закричал рассудок.
Шурка шикнул на него, он притих, отвязался от него. Но одна прыткая мыслишка опять прискакала. Шурка хорошо видел ее: она была похожа на головастика с красным туловищем и черным хвостом. Она вертелась у него перед глазами, дышала на него жарким красным ртом и злорадно шипела ему в лицо:
«А-а, замерзаешь!.. А Таюнэ в избушке… Там печка, там тепло!.. Скоро ты станешь мерзлой колодой!.. А-а, замерзаешь!..»
Шурке хотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым, но ему лень было шевельнуться. Он только страшно заскрипел зубами, и мысль-головастик испугалась. Противно пискнув, она исчезла.
Стало тихо — ни звука. Все пропало — ночь, звезды, снега, мороз. Засыпая, Шурка испытывал высшее блаженство тишины и покоя.
Уже в полудреме он как-то вяло подумал о том, что собаки всегда возвращаются к дому хозяина…
Собаки действительно вернулись к Таюнэ. Наутро она нашла полуживого Шурку у снежной заструги. Взвалила на нарты, привезла в избушку.
Растирая нерпичьим жиром его обмороженные руки, ноги, лицо, Таюнэ плакала и тихо говорила:
— Зачем ты терялся, зачем далеко ехал?.. Таюнэ тебя много искать ходила… Это собаки плохо делал: тебя в тундре бросал, сами в избушку назад бежал… Таюнэ собаки прогонять будет, другой упряжка брать будет… Ты не будешь теперь один гулять далеко, ехал, да?..
Шурка слышал ее слова, но ему казалось, что это снова Полярная звезда нашептывает ему голосом Таюнэ.
Когда же он пришел в себя и увидел рядом Таюнэ, ее влажные раскосые глаза, когда услышал те же слова ее, ругавшие плохих собак и просившие его никуда больше не ездить, Шурка ясно понял, что в жизни все-таки есть счастье, и для него это счастье — Таюнэ.
— Не буду ездить, — сказал он ей размякшим голосом. — Дурак я отпетый.
Тогда она склонилась к нему и тихо сказала:
— Скоро у Таюнэ еще один Василя будет… Маленький рибонок будет… — Она взяла его руку, прижала к своему животу, объяснила: — Здесь живош…
