Избранные стихи - Габриэла Мистраль

так щеки ее пылали.

Смолою быстро твердела

ее речь в любую погоду,

чтоб только другим не казаться

отпущенной на свободу.

Цветок, на горах растущий,

сгибаться она не умела,

и рядом с ней приходилось

сгибаться мне то и дело...

На смерть ее обрекла я,

украв у нее мою сущность.

Она умерла орлицей,

лишенной пищи насущной.

Сложила крылья, согнулась,

слабея внезапно и быстро,

и на руку мне упали

уже погасшие искры.

Но сестры мои и поныне

все стонут по ней и скучают,

и пепел огня былого

они у меня вырывают.

А я, проходя, говорю им:

В ущелья вам надо спуститься

и сделать из глины другую,

пылающую орлицу.

А если не можете, -- значит,

и сердце помнить не может.

Ее в себе я убила.

Убейте вы ее тоже!

Перевод О.Савича

107. Набожность

Я к сторожу на маяке

хочу подняться тропкой тесной,

узнать, как солона волна,

в глазах его увидеть бездну.

К нему дойду я, если жив он,

старик просоленный, железный.

Как говорят, глядит отшельник

лишь на Восток, -- но бесполезно.

Загорожу его от моря,

пусть взглянет на меня, не в бездну.

Он знает все про эту ночь

мою дорогу без названья.

Он знает спрутов, и буруны,

и крик, лишающий сознанья.

Прилив покрыл его плевками,

но все ж он высится над пляжем.

Освистан чайками и бел,

как раненый солдат на страже,

он нем, отсутствует, недвижен,

как будто не родился даже.

Но к башне маяка упрямо

иду обрывистой тропою.

Пусть мне старик откроет

все божественное и земное.

Ему кувшинчик молока,

глоток вина несу с собою...

А он все слушает на башне

морей самовлюбленных пенье.

А если ничего не слышит,

покрытый солью и забвеньем?

Перевод О.Савича

108. Танцовщица

Танцовщица сейчас танцует танец

непоправимой роковой потери.

Бросает все, что было у нее:

родных и братьев, сад и луговину,

и шум своей реки, и все дороги,

рассказы очага и детства игры,

черты лица, глаза и даже имя,

как человек, который тяжесть сбросил

и со спины, и с головы, и с сердца.

Пронизанная светом дня и солнцем,

смеясь, она танцует на обломках.

Весь мир проветривают эти руки:

любовь и зло. улыбку и убийство,

и землю, залитую жатвой крови,

бессонницу пресыщенных и гордых,

и жажду, и тоску, и сон бездомных.

Без имени, без нации, без веры,

от всех и от себя самой свободна,

полетом ног за жизнь и душу платит.

Дрожа тростинкою под ураганом,

она -- его свидетельство живое.

Не альбатросов взлет она танцует,

обрызганный игрою волн и солью;

не сахарного тростника восстанье,

сраженное кнутами и ножами;

не ветер -- подстрекатель парусов

и не улыбку трав высоких в поле.

Ее крестили именем другим.

Свободная от тяжестей и тела,

она вложила песню темной крови

в балладу юношества своего.

Не зная, ей бросаем наши жизни,

как красное отравленное платье.

Танцует, а ее кусают змеи;

Они ее возносят и швыряют,

как будто знамя после пораженья,

как будто разоренную гирлянду.

Что ненавидела, в то превратилась;

танцует и не знает, что чужда нам;

проветривает маски и гримасы

и, нашею одышкой задыхаясь,

глотает воздух -- он не освежает,

сама, как вихрь, одна, дика, чиста.

Мы виноваты в этой злой одышке,

в бескровной бледности, в немом укоре,

он обращен на Запад и Восток.

Мы виноваты в том, что душно ей

и что она навек забыла детство.

Перевод О.Савича

109. Пламенная

Везде огонь я древний разжигала

и раздувала собственным дыханьем.

Все видели: я своего фазана

подстерегала, и он падал с неба,

гнездо свивала и с умом растила

я жарко-алый выводок углей.

О как он сладко спит в золе горячей,

соломинкой его будила нежно.

Различные уловки и повадки

есть у меня, пока в безумье крылья

не вскинет он, приходится мне трудно,

то дым один, то роем -- только искры.

Но вот огонь возносится в молчанье

прямым, надежным, замкнутым столпом.

В прыжках через потоки или скалы,

нет, ни одна газель с ним не сравнится,

не могут биться золотые рыбы

в сетях так буйно, как огонь-безумец,

плясали вкруг него со мной и пели

вельможи, короли и козлопасы,

а умирал, -- как собственное тело,

огонь я вызволяла из золы.

В день моего рождения, наверно,

деревней нашей с факелами люди

прошли, иль это мама шла по взгорью,

все заросли любовью распаляя,

боярышник, рожковые деревья

всегда горят над кровною долиной

и, извиваясь, словно саламандры,

разносят пылкий запах по холмам.

Мой факел, задыхающийся факел

поныне будит и стада и годы,

не ослепляет он, лишь за спиною

он оставляет ночь в разрывах алых,

я тьму убью, не то убьет кромешность

Архангела, что я в себе несу.

Нет, кто из нас кого несет, не знаю,

но знаю: я служу ему исправно,

и с головы его я кукловодам

ни волоска, ни искры -- не отдам.

Бросаю я в костер все, чем богата,

но отдала я все, и без поклажи

я падаю, но мой огонь не гибнет,

я и без рук спасти его способна.

А, может, кто-то из моих умерших

его спасает от кошмара ночи,

чтобы смогла от пят и до макушки

я тьму кромешную спалить дотла.

Пришла с огнем я с берега другого,

откуда шла, туда и возвращаюсь.

Там не хранят огня, он, там рождаясь,

враз исчезает алым альбатросом.

А я еще должна земной котельне

обол последний положить в подол.

Отец и мать, сестра опередили

меня, -- Христос, хранящий моих мертвых,

дорогой огненного Марафона

я к берегу иному тороплюсь.

Перевод И.Лиснянской

110. Марфа и Мария

Зачаты в одной постели,

к одним ключам припадали,

и вместе пили и ели,

и вместе век вековали,

к одним родникам ходили,

вдвоем с рассветом вставали.

Кипело все под руками

у Марфы, жизнью наполнясь,

и пенился хохолками

курятник в гомоне горлиц,

звенели плошки с горшками,

котлы распирала гордость.

И Марфа шагом веселым

спешила, чуждая смутам,

к своим давильням и пчелам,

годам, часам и минутам...

К ней все, ожидая встречи,

тянулось, вниманью радо:

так на бубенец овечий

спешит послушное стадо.

И лишь Мария -- далече,

в углу, где тишь да лампада.

В углу, где замерли звуки,

прядет, а не видно нитки.

И что там детские руки

рисуют по синей плитке?

Что варит она незримо,

а нет ни огня, ни дыма?

И полднем золотоглазым,

пока сестра хлопотала

о всех нуждавшихся разом,

ее Марии не стало.

Без сборов и суматохи

отправилась в путь далекий.

Бесшумно замерли вздохи,

слегка побледнели щеки.

В углу, тишиной повита,

одета прохладной тенью,

она -- как лед сталактита,

как сон сухого растенья.

Шли годы. Марфа старела.

Забило копотью вьюшки.

Молчал котел помертвело,

остыл очаг у старушки,

и стала белее мела

ее коса огневая.

Все чаще, забыв про дело,

кому-то в ответ кивая,

она в уголке сидела,

как в юности та, другая...

И п'од нос себе устало,

прикрыв глаза неживые,

"Мария", -- она шептала,

а после опять: "Мария!"

И раз, не окончив фразу,

одно затаив желанье,

шагнула к сестре, и сразу

порвалась нитка дыханья...

А Марфа шагала небом,

не зная, кто был, кто не был.

Перевод Н.Ванханен

Природа

111. Смерть моря

Как-то ночью умерло море,

словно жить в берегах устало,

все сморщилось, все стянулось,

как снятое покрывало.

Альбатросом в пьяном восторге

или чайкой, что жизнь спасала,

до последнего горизонта

на девятом вале умчалось.

И когда обворованный мир

открыл глаза на рассвете,

оно стало сломанным рогом:

кричи -- ни за что не ответит.

И когда рыбаки решились

на уродливый берег спуститься

был весь берег смят и взъерошен,

словно загнанная лисица.

Было так велико молчанье,

что оно нас всех угнетало,

и казалось, высится берег,

словно колокол, сломанный шквалом.

Где боролся с ним бог и оно

под его хлыстами рычало

и прыжками оленя в гневе

на удары его отвечало;

где соленые губы сливались

в молодом любовном волненье,

где танцы в кругу золотом

повторяли жизни круженье,

там остались одни ракушки,

блеск скелетов мертвенно-белый

и медузы, что вдруг оказались

без любви, без себя, без тела.

Там остались призраки-дюны,

словно пепел и словно вдовы,

и глядели в слепую пустыню,

где не будет радости новой.

И туман, перо за пером

ощупывая со стоном,