Двое из ларца - Владимир Болучевский

– Вот и смотри: у каждого из них – свой денежный интерес.

– К старику?

– Вообще, по жизни.

– Ну и что?

– Что? А то, что у каждого из них вся жизнь вокруг бабок крутится.

– У старика уже открутилась.

– В том-то и вопрос: когда?

– Что «когда»?

– Когда он от дел отошел окончательно? Лет пятнадцать назад, когда на пенсию вышел, или намедни, когда вообще от всего отошел?

– Ну…

– А что «ну»? Старик, если, конечно, верить его сыну, последнее время зашуган-ный какой-то ходил, дубинкой вооружился. Его украсть, в конце концов, пытались. А он еще, вдобавок ко всему, в тот же вечер трубку свою Сталину в руки сует. Это, по твоему мнению, нормальные будни простого пенсионера? У нас что, все бабули и дедули так свой век коротают?

– И вывод?,.

– А вывод – были у старика свои заморочки, о которых никто и не догадывался.

– Во-первых, что его запугивали, мы только со слов Виктора знаем, да и тот говорит, что это старческие бредни. Во-вторых, с палкой он стал ходить после инфаркта, а то, что она такая особенная, – так он всю жизнь с антиквариатом дело имел. В-третьих, на него напали – факт. А что украсть хотели – похоже, но не факт.

– А трубка?

– А вот трубка…

– Спрятал он ее, понимаешь? Спрятал.

– Ну да, здесь странность есть. Если в ней что-то уж такое ценное, мог бы и в доме схоронить. Или сыну отдать в казино.

– Понимаешь?.. Сыну не отдал и дома не оставил. Дома-то почему?

– Дома – дочь. Ей тоже, выходит, не доверял?

– Вот.

– Но она же наверняка всех его потаенных мест знать не может.

– А тебе откуда это известно? Словом, была у старика какая-то тайна. И очевидно, что опасения у него какие-то весьма серьезные тоже возникли. Недаром он в Москву намылился. Тайком ото всех.

– А трубку оставил, да? Такую для него ценную. Он же после закрытия выставки ушел, зал уже при нем запирали. И он знал, что до утра забрать ее не сможет. А билет у него – на вечерний поезд того же дня.

– Отвечу, – Гурский допил кофе и поставил чашку на стол. – На вопрос ваш отвечу вот как: он и не собирался забирать эту свою трубку назад сам. Он хотел использовать Иосифа Виссарионовича в качестве связного.

– Позвонить из Москвы…

– Именно. Человек приходит на выставку и забирает. Дед же был старым разведчиком. Я же говорю, у.него реальные опасения какие-то возникли. Очевидно, просек что-то и забоялся при себе ее таскать. Сунул незаметно в руку Отцу народов, убедился, что зал заперли, и со спокойной душой ушел.

– Но уж звонить-то он должен был всяко человеку доверенному. Значит, есть такой.

– Значит, есть. Но не детки. И, выходит, моя правда: были у дедули как «фигли» свои собственные, так и «мигли», – Александр удовлетворенно откинулся в кресле.

– Но, как говорится, жизнь внесла свои коррективы, – Волков поднялся и прошелся по комнате. – Дедуля крякнул неожиданно, а Сталина этапировали. И человек этот, которому трубка предназначалась, должен находиться в полном недоумении и расстройстве духа. Потому что, если, по-твоему, были у них со стариком какие-то общие тайные дела, то рухнули они совершенно внезапно.

– Береги себя, Петя.

– В смысле?

– А в том смысле, что когда за какой-то непоняткой бабки стоят, а мне почему-то именно так и видится этот расклад, то случиться может что угодно. А ты во все это влезаешь.

– Евгений Борисыч… – Петр задумчиво потер висок.

– Евгений Борисыч, – кивнул Гурский, – и Гога, и Магога, и кто хочешь. Эдита Пьеха, например.

– Почему Пьеха?

– Ну, если в Москве главный мафиози – Кобзон, то хотелось бы, чтобы у нас – Пьеха.

– Евгений Борисыч, точно. Все логично.

– Но это – одна игра. И совсем другая – Виктор Аркадьевич, бизнесмен, который в казино удачи ищет. У него долги могут быть. Или наоборот, куча бабок. Он их что, декларировать должен? А людям, которые об этих деньгах фартовых знают, они покоя не дают. Может такое быть?

– Наезд?

– А почему нет? Отца украсть, пусть выкупает. Чем не мотив?

– Возможно.

– А здесь, Петя, все возможно. Например, дочка его, Ирина Аркадьевна, наняла бандюганов, чтобы они отца постращали и он бы согласился к ней в Израиль уехать с перепугу. А квартиру продать. Может, ей на книжную торговлю не хватает десятки-другой тысяч баксов. А что? Квартира в центре, большая, тараканов извести, в ремонт вложиться и очень, знаешь, можно… Сколько там комнат – три?

– Четыре, если кабинет считать.

– А чего его не считать? В коммуналке из-за такой кладовки соседи бы передрались. Короче, если отца к отъезду склонить, приподнялась бы.

– Цены на недвижимость упали.

– Все равно. Или вот: Евгений Борисыч, друг душевный и компаньон по каким– то там их общим делам, решил наконец все себе захапать. Может, там такие бабки крутятся!.. Опять же, нанял братков, те старика до второго инфаркта довели, и теперь – все его. А внешне – несчастный случай. Почему нет?

– Гурский, ты сочинительство не бросил?

– Вон… – Александр кивнул на пишущую машинку.

Волков подошел к подоконнику, вынул из стоящей на нем машинки лист бумаги и прочел: «Мороз крепчал».

– Злобствуешь? – усмехнулся Петр.

– Размышляю…

– Ладно, Спиноза, давай ксиву, я за билетом съезжу.

– Ее еще найти надо.

– Ищи быстрей, у меня куча дел.

– Будешь покрикивать, вообще никуда не поеду,– Адашев поднялся из кресла, снял с полки набитую документами большую коробку из-под гаванских сигар и стал в ней рыться.

– А Ирина эта все-таки вроде ничего, а? – Волков прикурил сигарету и звонко хлопнул крышкой своей «Зиппы».

– Петр… – Гурский продолжал копаться в сигарной коробке. – А чего ты не женишься?

– А ты?

– Я был. С меня хватит.

– Я тоже.

– Да трахнешь, трахнешь ты эту Ирину, успокойся. Ты же не из-за Деда своего, а только ради нее это дело-то и взял. Что, я не вижу? Да и она на тебя глазищи пялит. Слушай, а чего на тебя так бабы западают? Как ненормальные.

– Ой-ой! Кто бы говорил…

– Нет, серьезно. Ты – хам, эгоист каких мало, циник и садюга. Тебе же человека подрезать, как другому плюнуть. Чего они все в тебе находят?

– А это потому, что за всем этим скрывается трепетная и ранимая душа ребенка. И женщины это чувствуют. В них просыпается материнский инстинкт. А вот в тебе этого нет. Ты, Гурский, своим холодом разбиваешь им сердце, и они от тебя шарахаются на следующий же день. Сначала липнут, а потом шарахаются. Они тебя боятся.

– Нет, Петюня, все не так. Просто женщины мечтают о романах. А я способен только на новеллу. На яркую, но короткую. Иначе мне скучно. И материнский инстинкт я давлю на корню. Я честен. Вот, нашел… – Александр достал из коробки паспорт.

– «На новеллу». На анекдот ты способен, максимум. Давай сюда.

– Не странен кто ж… А если тебя интересует мое мнение, я бы этой Ире запердолил. И тебе советую. У нее пальцы тонкие, и, судя по всему, в койке она орет. Потом расскажешь.

– Не дождетесь, гражданин Гадюкин.

– И смотреть нечего. Гарантирую.

– Ладно. Кальсоны у тебя есть?

– Лучше смерть, чем бесчестье.

– Брось, там холодно уже.

Холодно… Ты хоть знаешь, что такое «холодно»? Вот когда я в Туве был, там в январе морозы были – пятьдесят два градуса. Плюнешь, а на снег льдинка падает. Я, помню, проснулся в гостинице в городе Кызыл, это у них столица, там филармония, а я туда на «чес» с цыганской бригадой концертной приехал денег заработать. Знаешь, что такое «чес»? Три палки [1] в день с переездом. Первый концерт в десять, второй в два, а третий в шесть. По сельским клубам. А ездили мы на «пазике» прямо по замерзшим рекам. На дверях – байковые одеяла, а за окнами… Сказка! Ну вот, проснулся, похмелье такое, что… Такие морозы там тоже редкость, нас из-за них на маршрут не выпускают. Что делать? Водку пить. Но пили мы спирт. В те годы там спирт питьевой в магазинах продавали, такой, знаешь, в водочных бутылках, пятерку, что ли, стоил, я уже и не помню. А потом спирт у нас закончился, мы портвейном догонялись. Гитары, песни. Но все без глупостей: чавалэ – отдельно, чаялэ – отдельно. У цыган же «облико морале». Они в этом плане между собой скрупулезны. Поэтому и пили, пока не падали.

И захотелось мне поутру пива. Не чего-нибудь, а именно пивка. А с этим делом там тогда засада полная.

Ну, подсказали мне местные, где у них чуть ли не единственная точка на весь город. Я и поехал. На автобусе. Подъезжаю, где надо выхожу, смотрю – кафе «Ромашка», что ли, или «Огонек». Нашел. Все правильно. Стеклянный фасад, а сбоку прямо в кирпичной стене амбразура пробита, вся заледеневшая, и очередь к ней стоит, человек семь с бидончиками.

Я пристроился, постоял, потом просовываю туда рубль, наклоняюсь и говорю: «Кружечку, пожалуйста». А оттуда рожа высовывается, смотрит на меня с недоумением и спрашивает: «С материка, что ли?» Я говорю: «Да. А у вас тут что, похмелье только для местных, по карточкам?» – «Да нет, – говорит, – у нас тут, паря, однако, на улице никто пива не пьет». Представляешь? Так и сказал: «однако». Я думал, это только в анекдотах. «У нас тут, – говорит, – однако, только в свою посуду». – «И что делать?» – спрашиваю. «Да вон, – говорит, – пойди в столовую, может, стакан дадут».