Звездочёт - Леонид Самофалов

– А ты, Виктор Иванович, документ о нетрудовых доходах внимательно читал? – спросил главный инженер. – Под статью не подпадаешь?

– Дураков нет, – с достоинством ответил слесарь. – У меня в сарае верстак не хуже оборудован, чем в мастерских. И делаю только в свободное время. Но это тру-уд! А вот деньгами не беру, хоть вместе с участковым приходите и обыскивайте. И даже бутылку с заказчиком напару выпиваю, при этом разоряюсь на закуску. Конечно, если он другую поставит от радости, возражать не стану. Но какие уж тут нетрудовые доходы?!

И он скромно потупился, продолжая вытирать руки мешковиной.

– Ладно, – обронил Кузьма Николаевич, – разберемся, уясним. А теперь пора, пойдем, Дмитрий.

Выйдя от главного инженера, спустились вниз и прошли в самый конец коридора, где на одной из дверей была прикреплена табличка с надписью «Инспектор отдела кадров Калмыков Н.П.»

– А-а! – воскликнул при виде участкового и мальчика сухонький старичок с белыми волосами, сидевший напротив двери за массивным столом, когда-то покрытым зеленым сукном; теперь сильно поблекнувшее сукно осталось лишь по углам, но старик не давал сдирать его окончательно. – Кого я вижу, сам не рад.

– Наше вам с кисточкой! – отвечал Буграев, а Митя тихо произнес «здравствуйте».

– Как же, как же! – продолжал ликовать старичок. – Записной и бессменный чемпион всех сабантуев! Атлант, небеса подпирающий!

– А сами-то, Николай Петрович! Богатырь. Илья Муромец.

– Ага, только не из Мурома. Так каким ветром?.. Или, как говорят за границей, чем обязан, за что удостоен столь приятного свидания?

Буграев всегда помнил Калмыкова взрослым, в селе даже стали забывать, сколько ему лет. В разные времена был он в Шурале избачом, кладовщиком, в коммуне, председателем колхоза, уполномоченным различных районных организаций; отказавшись оформлять пенсию, долго работал в совхозе бухгалтером, но последние лет десять прочно занимал нынешнее свое кресло. Никто не помнил старика больным, ноющим, охающим, никто не видел его пьющим. Говорили, будто на своей свадьбе, еще до Октябрьской революции, он выпил полбокала шампанского; слух этот был непроверенный, поскольку свадьбу тоже ведь никто не помнил, но упорно передавался из поколения в поколение.

Лицо старика не застыло, не сделалось маской, оно было подвижным, живым, глаза также не утратили живого блеска, смотрели проницательно, и, похоже, он знал, каким именно ветром занесло к нему капитана милиции.

– За помощью к вам, Николай Петрович, – принимая смиренный вид, отвечал Буграев.

– Ну, ну? – заерзал старик от нетерпения. – Рады помочь.

– Хотелось бы кое-что уточнить насчет бывшего электрика.

– Которого? Их было много.

– Меня интересует тот, что был до Замилова.

– Носков Юрий Николаевич, – мгновенно отозвался старик. – Двадцать шесть лет. Русский. Образование средне-техническое. Не был, не состоял, не участвовал, не имеет.

– М-да, – произнес Кузьма Николаевич и закрыл рот. – А по поводу комсомола вы его не расспрашивали?

– Как же, как же! Обязательно расспрашивал. Выбыл, говорит, механически.

– В двадцать-то шесть лет?

– Еще и раньше. Он часто переезжает с места на место. Однажды где-то не снялся с учета, дальше где-то не пошел становиться на учет, ну, а там, по прошествии, так сказать, времени…

– Понятно. Отчего же он часто переезжает, а, Николай Петрович?

– Вероятно, зуд в ногах. История знает немало великих путешественников. Спросите, зачем Язону понадобилось золотое руно? Чего ему не сиделось у себя за лесами, за морями? Вот и Носков, как Одиссей из эстрадной песенки, без жены, без детей…

– Тот, Николай Петрович, от жены, от детей.

– Ну, может, и наш странник от них же бегает. Хотя уверяет, что у него невеста.

– Фотокарточка его у вас не сохранилась?

– Куда ж ей деться? – Калмыков порылся в своих папках, достал и передал Буграеву листок по учету кадров, выполненный типографским способом, с приклеенной в уголке фотокарточкой. – Вот он, красавец.

С фотокарточки на Кузьму Николаевича смотрел Юрий Николаевич, смотрел прямо, смело, решительно. Действительно, парень симпатичный. Чернобровый и черноволосый, но со светлыми, должно быть, серыми или светло-голубыми глазами. Он был в пиджаке, белой рубашке и при галстуке.

– Снимку соответствует? – спросил участковый.

– И да, и нет. В жизни он… как бы это выразиться?… обаятельней. Если у Дон-Жуана была такая же внешность, то удивляться нечему.

– Откуда он к нам прибыл?

– Из Омской области.

– А до?..

– Работал в Новосибирской. И все время в совхозах, и все время электриком. В этом он почти постоянен. Почти, потому как в Омской области перед совхозом немного поработал в районном центре, в системе коммунального хозяйства.

– Однако память у вас, Николай Петрович! Зачем нам какая-то эвээм, которая перегореть может!

– Напрасно льстите, молодой человек! Запоминать – одно, а вычислять, сравнивать варианты и мигом выдавать пра-виль-ный результат – это другое. – Он махнул рукой – узкой, коричневого цвета. – Вам, насколько я понимаю в криминалистике, хотелось бы кое-что записать. Тогда давайте, диктую…

И наизусть продиктовал весь послужной список обаятельного парня двадцати шести лет, чью трудовую книжку просматривал со вниманием всего лишь раз – при зачислении на работу.

Входя к Калмыкову вслед за Буграевым, Митя прикрыл дверь неплотно, она отошла на треть; когда взрослые заговорили, мальчику стало скучно, он шагнул в просвет, помаячил в нем, усыпил бдительность, даже и в коридоре еще постоял на виду, а затем исчез и о нем как-то не вспомнили, не встревожились. А он вышел на улицу.

День разыгрался на славу.

На небе хотя и клубились белые облака, но они обходили солнце, давая ему светить и греть вовсю; жару смягчал легкий ветерок; на газонах перед входом в контору пахли трава и цветы; в кронах деревьев возились птицы, в пыли возле красного «Москвича» азартно, будто наперегонки, купались воробьи; у стены слева от входа грелась в лучах небольшая зеленая ящерка.

Митя шагнул к ней с низкого бетонного крылечка, ящерка мигом напряглась, а когда мальчик тихонько подкрался и стал приседать, ящерка в мгновение ока юркнула в неровную трещину метровой, примерно, высоты.

Мальчик, однако же, давно и хорошо знал: ящерки среди мелкой живности – гении. Они не просто сообразительны, они способны к игре. Вот и эта показала мордочку, повернула ею туда-сюда, выползла на прежнее место, но смотрела прямо на Митю маленькими, крошечными и тем не менее очень выразительными черными глазенками. Митя шевельнулся – ящерка у щели.

Мальчик пошарил взглядом вокруг, нашел прутик, поднял его и кончиком почти дотронулся до ящерки, но тут она стрельнула в щель и показалась затем уже в полуметре от земли. Так у них и пошло: Митя пытался ее тронуть, она скрывалась и каждый раз появлялась в новом месте, а сам мальчик подвигался к щели все ближе и ближе; вот прутик брошен, стремительный выпад – и ящерка под ладошкой. Крайне осторожно приподнимая ладонь, он взял ее пониже шейки; она свивалась чуть ли не кольцами, пытаясь вырваться, но куда там!

А он и не хотел ей зла, просто какой-то инстинкт приказал ему: поймай – и все тут. Она утомилась, перестала извиваться, он посадил ее на ладонь и опустил до самой земли. Ящерка раздула бока возле передних лапок и сползла с ладошки. Потом она повернула и одновременно приподняла головку, и такой укор был в ее глазенках, ну просто читалось без всякого труда: «Эх ты! И это игра называется, да? Да это просто свинство! Кто ж так делает, а?»

Митя вздохнул, а она совсем неторопливо шмыгнула в щель и больше не показывалась.

– Ох, ты тут? – воскликнул Кузьма Николаевич, появляясь на крыльце. – Кого там высматриваешь?

Митя вздохнул еще раз, поднялся с корточек и ничего не ответил. Успокоенный Буграев шагнул к машине, затем подумал и пробормотал: «Нет, пускай стоит, сейчас она в тени очутится…» Он позвал мальчика, взял за руку, и они пошли через площадь, огибая мемориал.

Возле газона, где трава была Мите по пояс, он вдруг замер, остановился и Кузьма Николаевич.

– Что? – спросил он вполголоса, но Митя только посмотрел на него и приложил палец к губам.

– Слышите? – вдруг почему-то шёпотом спросил он. Буграев пожал плечами. Что было слышать? Трещали кузнечики, множество кузнечиков; трескотня их, пиликанье сливались, создавая шумовой фон, своеобразную звуковую стенку, в которой щель найти, по мнению участкового, было совершенно невозможно.

Митя высвободил руку, сделал шаг в сторону, поближе к траве, затем полшага вперед, стремительно нагнулся, сунув руку в траву, и Кузьма Николаевич мог поклясться, что смотрел при этом Митя вовсе не на свою руку, а вообще в сторону, на ноги своего спутника. Когда же он встал и осторожно разжал пальцы, в руке у него был большой кузнец-молодец, которых на Урале издавна называют кобылками.