Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Полный триумф. Лакруа, уплативший за роман триста тысяч франков, получил на его издания в течение 1862–1868 годов пятьсот семнадцать тысяч франков чистого дохода. В честь «Отверженных» в Брюсселе был устроен банкет.

Критика отнеслась к роману менее восторженно. Политические страсти наложили свой отпечаток на характер суждений. Кювелье-Фери поносил Гюго как «первого демагога Франции». Барбе д’Орвильи говорил о «нудной софистике», называл Гюго «скучным, изуродованным Поль де Коком». Как и следовало ожидать, друзья из среды писателей — Жюль Жанен, Поль де Сен-Виктор, Нефцер, Луи Ульбах, Шерер, Жюль Кларети — отнеслись к роману с исключительной теплотой. Ламартин выразился осторожно.

«Мой дорогой, прославленный друг, — писал он Виктору Гюго, — я был поражен и изумлен талантом, ставшим более великим, нежели сама природа. Это побуждало меня написать о вас и о вашей книге. Но затем я стал колебаться, — из-за различия наших взглядов, но отнюдь не наших сердец. Опасаюсь обидеть вас, сурово осудив эгалитарный социализм, детище противоестественных систем. Итак, я не решаюсь говорить и сообщаю вам: я не буду писать о вас в моих „Литературных беседах“, пока вы определенно не скажете мне: „За исключением сердца, отдаю на растерзание Ламартину мою систему“. Не требую никакой учтивости в вашем ответе… Думайте лишь о себе…»

Гюго предоставил ему полную свободу, и Ламартин написал очень резкую статью. Похвалы писателю, грубые выпады против философа.

«Это опасная книга… Самое убийственное и самое жестокое чувство, которое можно вселить в сердца широкой публики, — это стремление к несбыточному».

Уязвленный Гюго заметил: «Лебедь попытался укусить». Бодлер опубликовал в «Ле Бульвар» лицемерную статью об этом романе, назвав его «назидательным и, значит, полезным», но признался своей матери, что он солгал, воздавая похвалу этой «гнусной и нелепой книге… Семейство Гюго и его ученики вызывают во мне ужас». «Религия прогресса» приводила Бодлера в ярость. Он восхищался Гюго-поэтом, но когда получил от Гюго письмо, где говорилось: «Вперед! — в этом слове суть Прогресса, это также лозунг Искусства. В нем заключена вся сущность Поэзии», — то такие прописные истины вызывали у него, «смотря по настроению, то улыбку, то досаду».

Ныне время вынесло свой приговор: во всем мире «Отверженные» признаны одним из великих творений человеческого разума. Жан Вальжан, епископ Мириэль, Жавер, Фантина, госпожа Тенардье, Мариус, Козетта заняли свое место в немногочисленной группе героев мирового романа рядом со стариком Гранде, госпожой Бовари, Оливером Твистом, Наташей Ростовой, братьями Карамазовыми, Сваном и Шарлюсом. Киноэкран завладел этим романом, и поэтому герои Гюго стали известны почти всем. Почему же так случилось? Разве книга лишена недостатков? Разве Флобер и Бодлер ошибались, сказав: «Человеческих существ там нет»?

В самом деле, в романе перед нами предстают исключительные человеческие натуры, одни выше чем человеческие существа по своему милосердию или любви, другие ниже — по своей жестокости и низости. Но в искусстве уроды живут долгой жизнью, если они прекрасные уроды. Гюго имел склонность к исключительному, театральному, гигантскому. Этого было бы мало для того, чтобы создать шедевр. Однако его преувеличения оправданны, так как герои наделены благородными и подлинными чувствами. Гюго непритворно восхищался Мириэлем, он непритворно любил Жана Вальжана. Он ужасался, но вполне искренне уважал Жавера. Искренность автора, масштабность образов превосходное сочетание для романтического искусства. В «Отверженных» было достаточно жизненной правды, чтобы придать роману необходимое правдоподобие. Роман не только изобиловал элементами реальной жизни, но и исторический материал играл в нем важную роль. Виктор Гюго пережил Империю, Реставрацию, революцию 1830 года. Зорким взором реалиста он замечал тайные пружины, руководившие событиями и людьми. Перечитайте главу о 1817 годе или «Несколько страниц истории» — о революции 1830 года. Мысль здесь равноценна стилю. Гюго справедливо говорит, что Реставрация «воображала, будто она сильна, так как Империя исчезла перед нею, словно театральная декорация. Ей было невдомек, что и сама она появилась таким же образом. Она не видела, что находится в тех же руках, которые убрали прочь Наполеона…»[176]. Портрет Луи-Филиппа, беспристрастный и почти сочувственный, написан прекрасно, как страница прозы Ретца или Сен-Симона.

Современные критики, как это и предвидел издатель, упрекали автора за то, что в романе много отступлений. «Много философских рассуждений, замедляющих повествование», — говорили они. Враждебно настроенный Барбе д’Орвильи тем не менее признавал, что он невольно восхищался картиной сражения при Ватерлоо, «полной лиризма, свойственного господину Гюго, вдохновенному поэту пушек, рожков, маневров, схваток, мундиров, — я признаюсь, что это сражение вызывает живой интерес». Но он полагал, что этот очерк, так же как и описание монастыря Пти-Пикпюс и глава о деньгах, не имеют никакого отношения к роману. Попутно отметим, что подобные упреки делали и Бальзаку и Толстому, в этом не упрекали лишь Мериме. Но Бальзак и Толстой являются более великими писателями, чем Мериме. Не слишком ли длинно описание Геранды в начале «Беатрисы»? Может быть, и так, но без этих длиннот роман стал бы менее насыщенным. Нужны иногда замедления темпа, умолчания, паузы, время. Философское предисловие к «Отверженным» начинается словами: «Это книга религиозная…» Вот в чем секрет. Сент-Бев, который обладал вполне достаточным вкусом, чтобы распознать шедевр, остерегался написать статью, но заметил в своей тайной записной книжке, что, в то время как все представители его поколения превратились в стариков, похожих на тех ревматиков, что сидят на скамейках около Дома Инвалидов и греются на солнышке, Виктор Гюго являл собой пример цветущей молодости.

В ресторане Маньи за обедом Тэн сказал:

— Гюго?.. Гюго совсем не искренен.

Сент-Бев разразился негодующей тирадой:

— Как? Вы, Тэн, считаете, что Мюссе выше Гюго! Но ведь Гюго создает книги… Под носом у правительства, которое все же обладает достаточной властью, он сорвал самый большой успех в наше время… Он проник всюду… Женщины, народ — его читают все. Любую его книгу расхватывают за четыре часа — с восьми до полудня… В молодости, как только я прочел «Оды и баллады», я сразу же понес показать ему все свои стихи… Эти люди из «Глобуса» называли его варваром. Так вот, всем, что я сделал, я обязан ему. А люди из «Глобуса» за десять лет ничему меня не научили…