Garaf - Олег Верещагин

— и все вокруг подхватили развесёлое вслед за прихлопывающим в ладоши мальчишкой — обнявшись и раскачиваясь, орали с явным удовольствием:

— Ну–ка — мечи стаканы на стол!Ну–ка — мечи стаканы на стол!Ну–ка — мечи стаканы на стол —И прочую посуду!Все говорят, что пить нельзя,Все говорят, что пить нельзя,Все говорят, что пить нельзя,А я говорю — что буду!

Под общий хохот кружки пустели и наполнялись. Могло показаться, что про Гарава забыли, но вскоре кто–то крикнул: «Ещё песню!» — и его крик подхватили.

— Мужики, я совсем пьяный! — засмеялся мальчишка, пытаясь встать из–за стола. Кашлянул. — Ладно, я сидя, угу?

Но голос оруженосцу пока не изменил — и легко перекрыл шум (не все слышали, что продолжается концерт), придавив его.

— Налейте на прощанье чашу мне!Я не оставлю ни глотка на дне!В далекую дорогу, по которой нет возврата,Я отправляюсь на лихом коне!Пусть черный волк у стремени бежит,Пусть черный ворон за плечом летит,Серебряной подковой в небесах веселый месяцУдачу обещает мне в пути!Мой меч не заржавеет на стене!Судьба еще подарит битвы мне!

Гарав выхватил Садрон и ловко перекинул его из руки в руку под общий одобрительный смех:

— Как знамя разметал по небесам полночный ветерЗакат в кроваво–яростном огне!Примчится смерть на черном скакуне —И, как сестра, протянет руку мне!Холодный лунный луч дорогой упадет под ноги —И в небеса мы повернем коней!Налейте на прощанье чашу мне!Я не оставлю ни глотка на дне!В далекую дорогу, по которой нет возврата,Я отправляюсь на лихом коне! [129]

Это и было последнее, что он помнил связно…

…Сказать, что утром Гараву было плохо — значило, не сказать ничего.

В конце концов, это нечестно, мрачно размышлял он, склонившись над бочкой, покачиваясь и кривясь от мерзкого вкуса во рту и боли, катающейся в голове на тройке с бубенцами. Нигде не сказано, что воин добра и защитник правого дела может так мучиться с похмелья. Нигде не упоминается, что поборник справедливости может столько выжрать винища и заблевать весь двор (он мучительно рыгнул). Эти страдания по опредению — удел слуг зла, и поделом им. Ему–то за что?!

Ох, как же плохо–то.

Ва–аб–ще–е–е…

Ваще. Ульп.

— Уууууу… — печально сказал мальчишка и отвесно сунул голову в бочку. Стало полегче, холод как бы обволок боль коконом. Непрочным — двинешься — и порвётся, поэтому Гарав испытал сильнейшее желание утопиться, чтобы не мучиться снова.

Нет. Он решительно выдернул голову на волю и, приглаживая волосы обеими руками, качаясь и временами длинно вздрагивая всем телом, отправился искать Фередира. Далеко не ушёл — уткнулся лбом в стену через пару шагов, раскорячился, кое–как расшнуровался и стал сливать под стену вчерашнее вино, резко запросившееся наружу — хорошо ещё, там, где положено природой на этот раз. Только потом смог и правда переключиться на поиски.

Утро было мерзейшее, и не только от похмелья. Стоял туманище, было сыро и промозгло. Пили, видимо, вчера все или почти все — Гарав пару раз перешагнул через в дупель пьяных соратников, спавших прямо под заборами. Сунулся в корчму — там было то же самое, только трое или четверо ещё сидели за столом и орали похабную песню про сложные и весёлые взаимоотношения орка и волколака.

— Фередир где? — сипло спросил Гарав, но ответа не дождался.

Снаружи сорвался с крыльца, поскользнувшись на ступеньках — удержался на ногах только потому, что вцепился в перила. Пробегавший мимо вчерашний кухонный мальчишка хихикнул и ускорил бег. Гарав хотел догнать его и дать пинчища, но передумал и полез на сеновал над конюшней — как по наитию.

Ну конечно. Фередир был там. Лежал голый в обнимку с девчонкой своих лет и взрослой женщиной, одетыми примерно так же.

— Вставай, алкашня, — Гарав дёрнул его за ногу и, морщась, спустился с лестницы.

Фередир слез с чердака не сразу — сумрачный , растрёпанный, волосы — набиты соломой. Наступил в грязь, выругался и спросил, шнуруя куртку:

— Что за жизнь такая!!! Сапоги мои где?

— У шлюх своих спрашивай, — буркнул Гарав, с трудом умащиваясь на нижней перекладине заплота вокруг конюшни.

— Это не шлюхи, а вполне почтенные селянки… — Фередир поглядел наверх. — Только я не помню, откуда они взялись.

Сверху упали сапоги и послышалось хихиканье. Фередир сел на край яслей и стал обтирать ноги соломой. Гарав скривился:

— Да помой же, вон бочка.

— Нннне, — Фередир зябко дёрнул плечами и спиной. — Не могу. Хы–хы–хылодно.

Гарав кивнул согласно. Ему тоже казалось, что кожа обрела какую–то особую — неприятную и болезненную — чувствительность. Кроме того, взгляды коней — они высунулись наружу — были полны укоризны.

Но, если честно… Гараву стало легче.

Эйнор прорысил по улице, брезгливо оглядываясь. Нет, он не собирался ругаться или кого–то укорять. В любом случае. А особенно сейчас.

Сейчас, когда он видел двухтысячный отряд холмовиков, перекрывший путь к мосту — и ещё не меньше тысячи, занявших предмостные броды. Его отряд обошли. Обошли просто потому, что они — пешие — лучше знали свои места. А его людей сковывал раненые и груз. Будь оно всё проклято… И, если не освободить хотя бы брод, застрять тут — то не исключено, что и его пехота и подошедшая конница окажутся зажаты между холмовиками — ведь наверняка подойдут и ещё! — и ангмарской армией, которая движется с севера. И дожидаться помощи Арафора было опасно — княжич мог и не знать ничего о происходящем. А мог узнать слишком поздно.

Да уж. Он бы и сам не прочь был напиться. Но сейчас требовалось не пить, а поднять своих.

И придумать, как быть.

Глава 45,

в которой исполняются слова нуменорца.

К полудню ударил мороз. Резкий, сковавший воду у заберегов. Вышло солнце, и зелень на деревьях и кустах по берегам висела жухлыми фунтиками.

Эйнор смотрел на тела на отмелях и берегу. У холмовиков были необычные для них лучники, и попытка переправы обошлась в полотора десятка убитых. Сейчас Эйнор отдал бы всё — всё!!! — за десяток эльфийских лучников… и время. Время. Он почти физически ощущал, как с тыла идёт на его отряд от моста другой отряд врага. Часа два — и они тут.