Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что ж, — полушутя-полусерьезно попросил я, — на правах свидетеля не забудьте и мне, когда одно из произведений выйдет, подарить с автографом.
…Мягкое воркование горлиц как бы смягчает резкие крики чаек. Величавый полет цапли, мелодично-легкий всплеск волны. Дон особенно заманчив в тихие предвечерние часы.
Виталий Александрович цепко всматривается в противоположный берег, обращая мое внимание на резко отличную окраску деревьев за шлюзом: дымчато-серебристые ивы сменяют темно-зеленые вязы.
— Выше плотины вообще много вязов, — говорит он.
— Тем и отличен Средний Дон от Нижнего.
Глаза Закруткина разгораются неподдельным интересом:
— Куда же ты, в таком случае, относишь Кочетовскую?
— Только не к Среднему. Он, по идее, начинается выше — с впадения Северского Донца в Дон.
Закруткин долго не соглашается, спорит, но, в конце концов, примирительно заключает, что непозволительно «большая роскошь» относить территорию от Аксая до самого Калача к Среднему Дону, оставляя за Верхним и Нижним сравнительно небольшую площадь в пределах, разумеется, Ростовской и Волгоградской областей.
— Да-а, Дон, — многозначительно молвит Виталий Александрович. — Сколько крутых поворотов истории, вобравших в себя миллионы судеб… Мне мало приходилось домысливать. Сюжеты были перед глазами.
Он улыбнулся, глядя, как я отбиваюсь от комаров, и — видимо по ассоциации вспоминает:
— Лет двадцать назад таким же «комариным вечером» окликает меня незнакомец с выправкой военного. Щелкнув каблуками, отдает честь: «Ротмистр такой-то». Я тоже приветствовал нежданного визитера: «Майор Закруткин». Оказывается, ротмистр родом из этих мест, хотя его детские и юношеские годы прошли в Петербурге. Окончил кадетский корпус, воевал в первую мировую, был тяжело ранен в Галиции. После Октября оказался, как говорится, по ту сторону баррикад. Затем эмиграция, скитание по лагерям перемещенных лиц, пресловутый союз «Свобода», прочие белогвардейские «братства» и, в конце концов, запоздалое и логичное прозрение. После долгих хлопот, уже пожилым, вернулся на Родину, поселился у родственников в соседней станице. И вот, прочитав в газете отрывок из романа «Сотворение мира», решил зайти и, мягко говоря, поправить меня в тех случаях, когда я описываю эмиграцию… Конечно, такой материал из первых уст очень дорог мне. В дальнейшем судьбу самого ротмистра, его рассказы о заграничной жизни я с большой достоверностью использовал в злоключениях моих персонажей — Бармина и Крайнова — за океаном и в Западной Европе.
Яркий костер отвлек Виталия Александровича… Едва колеблемое ветром пламя доносит сухой треск горящих веток…
— Вне Родины всё не так, совершенно другое восприятие… Вот почему иные борзописцы, оказавшись по своей воле за кордоном, испытывают творческую беспомощность.
Виталий Александрович взволнованно заговорил о литературе, ее традициях, кровной связи с реальной жизнью. С горечью в голосе упомянул тех, чьи произведения, порожденные «чистой» выдумкой, стали чуждыми, непонятными народу.
— Или взять модернизм, — глухо негодует Закруткин. — Это же ядовитая повилика на бушующей зелени литературы.
Он потрепал своего любимца Урса, подозвал другого пса. Собираясь уходить, окинул широким взглядом небо с редкими и бледными звездами.
— Не-ет, живущие под этим небом не поймут заумных снобов. Язык народа — яркий, самобытный, красивый, как и люди.
Мы шли по тропинке вдоль шоссе.
— Может, я повторюсь, — тронул меня за руку Виталий Александрович, — но внутренним гимном слову для меня с некоторых пор стало стихотворение Сергеева-Ценского «Наш язык»:
И слово вещее мы ценим,
И слово русское мы чтим,
И силе слова не изменим,
И святотатцев заклеймим.
Он прочитал это дважды, не отнимая своей руки от моей.
— Горячее лето. Вечерами только и оживаю, — признался Виталий Александрович у своего порога.
Я вспомнил его усталое лицо, временами откровенное недомогание, и легкое беспокойство шевельнулось во мне.
…Духота не убавилась и после полуночи. Лесистый берег расплывчато темнеет вдоль прохладного коридора реки. Лучик от ущербной луны тонкой спицей вонзился в реку. Неумолчная тишь словно ниспадает с небес невесомым темно-сотканным покрывалом.
И слово вещее мы ценим,
И слово русское мы чтим…
Незримый мир предстает вдруг ясно, ослепительно. Я вижу баркасы на приколе, обросший зеленым мхом валун у воды, слышу глухие удары падающих на землю яблок, натужное дыхание под тяжестью гроздей тонкой виноградной лозы.
Ночная птица бесшумно разрезает воздух, торопится к месте до света. Легкий туман опушил вербы, словно пробудившееся утро, вздохнув, выпустило облако пара.
Мир Закруткина…
Дежурный катер разворачивается против его дома. Зеленая бахрома низкорослых елей резко выделяется меж светлых стволов тополей. Глухая тревога закрадывается в сердце. Как там сейчас Виталий Александрович?
Огни бакенов медленно гаснут на так и не уснувшей реке.
…Статья в «Литературной России» стала последним выступлением Виталия Закруткина в печати.
Всю зиму и весну из Кочетовской доходили тревожные вести о болезни старшего товарища.
Я повидался с Виталием Александровичем незадолго до его кончины. Сильные боли, вкупе с сознанием недоделанного, одолевали Закруткина.
— Всего месяца не хватило мне, — сорвалось с его белых, как и лицо, уст.
Это были единственно горькие слова, сказанные им.
В целом Виталий Александрович не подавал виду, что безнадежен, даже шутил. И лишь когда мы обнялись, запавшие щеки дрогнули.
— До свидания, — слабо махнул он рукой, когда я оглянулся, уходя. — Работай без отдыха и без сомнений…
Как часто бывает на Дону, весна без обычного перехода сменилась жарой. Торопливо осыпались пустоцветом вишня и алыча, но яблоня цвела пышно вплоть до Дня Победы.
Как и всюду по стране, состоялся торжественный митинг и в Кочетовской на месте захоронения павших в боях.
К моему всё возрастающему беспокойству, никто из жителей по окончании митинга, а вслед за ним и праздничного концерта не пошел на могилу Закруткина. Но когда я сам пришел в усадьбу писателя, то нашел могилу, осыпанную цветами. Оказывается, люди еще до митинга побывали у ней, поклонившись праху земляка.
С увеличенной фотографии почти во весь рост, в полевой форме — смотрел Виталий Александрович. В саду весело насвистывала синица да рассыпался железной дробью неугомонный дрозд. Дом уже перестраивался под музей, частичные изменения коснулись сада и уголка двора, где захоронен Закруткин.
Я глядел, не отрываясь, в глаза писателю и, невольно вспомнив про обещанный автограф, подумал, что Виталий Александрович и так оставил незарастающий след в моей памяти, как, впрочем, в
