Республика воров - Скотт Линч

Мальчика нет, молодому человеку двадцать пять лет, молодой человек… пропал.

Иногда он в мертвенном сером пространстве. Ноги его не двигаются. Руки – неловкие обрубки. Язык пронзает призрачная боль, щекочет разрядом молнии. Он привязан… нет, приколочен к постели. Он не помнит, как здесь оказался. Он всхлипывает, дрожит, пытается высвободиться из пут, цепляет их обрубками пальцев.

Его успокаивают ароматы озера: прохладная свежесть воды, гнилой душок дохлой рыбины, едкая вонь чаячьего помета. Когда ветер доносит до него эти запахи, он примиряется со смятением и мукой мертвенного пространства. А когда налетает дурной ветер, тени заливают ему в горло что-то холодное и горькое, и он погружается в темноту, безмолвно проклиная своих мучителей.

Сквозь мертвенное пространство веет озерным воздухом. Только в нем спасение, никакой другой воздух не поможет. Ночь. Мрак оттеняет свет лампы. Все кажется странным. В груди поднимается какая-то сила, точно пузырьки в струях бурного потока. Смутные очертания комнаты проясняются, будто с глаз слой за слоем снимают тончайшие бязевые повязки.

Свет режет глаза; нежданно обретенная ясность настораживает. У островка света колышутся две тени.

Он хочет что-то сказать, но с губ рвется пугающий, сдавленный стон. Лишь через миг человек осознает, что стонет он сам, что вместо языка – обрубок.

Руки! Он вспоминает Каморр, сталь клинка, разделенные предсмертные страдания Вестрисы, захлестнувшие его непереносимыми волнами боли. Вспоминает Локка Ламору и Жана Таннена. Вспоминает Лучано Анатолиуса.

Он – Сокольник. Озерная свежесть в комнате – родной запах Амателя. Он жив. Он в Картене.

Давно ли? Тело занемело и ослабело. Стало легким, ему недостает веса. Сколько времени прошло – недели, месяцы?

– Почти три года, – шепчет тихий голос в его сознании. Знакомый голос. Ненавистный.

– М-а-а-э-э-ы-ы, – хрипло стонет он, изнывая от почти осязаемой тяжести досады и раздражения.

Он чувствует потоки волшебства, ощущает силу, исходящую от матери, но ему самому не хватает… чего? Волшебство жаждет применения, но его воля не может за него ухватиться, соскальзывает, как песчинки с гладкого стекла.

– Моего умения хватит нам обоим.

Холодное, легкое прикосновение магии к рассудку снимает проклятое ощущение бессилия. Он мысленно творит слова, чувствует, как они покидают его сознание, проникают в ее разум. Первая сознательная попытка общения за… за три года?

– Три года?!

– Да.

– Каморр…

– Договор с Анатолиусом.

– Что со мной? Меня сильно изувечили?

– Твое состояние вызвано не только этим.

Сокольник задумывается над услышанным, проглядывает воспоминания, будто книжные листы.

Подобие Каморра в грезостали. Пять башен рушатся, растекаются зеркальной гладью.

В Небесном чертоге архидонна Терпение предупреждает о грозящей ему опасности.

Взмах сверкающего лезвия. Жар раскаленного клинка. Немыслимая, ослепительная боль. Смерть Вестрисы. Прежде чем нож коснулся языка, Сокольник попытался сотворить знакомое, проверенное заклинание, притупляющее боль, но… облегчить страдания не удалось. Вместо этого все обволокло непроницаемым туманом. Безумие. Темница.

– Взгляни же.

Терпение произносит одно-единственное слово, и воспоминание, скрытое в глубинах рассудка, раскалывается, как орех, высвобождая истину.

Архидонна Терпение. Ночь перед отъездом в Каморр, краткая беседа наедине. Она снова его предупреждает. Он снова глумится над ее очевидными уловками. Она произносит еще одно слово – настоятельное, непреодолимой силы. Его имя. Его подлинное имя ложится в основу заклятья. Он опутан узами волшебства. Его заставляют об этом забыть.

– Ты… ты меня околдовала.

Вкрадчивое внушение. Ловушка. Непреложное повеление, дремлющее в сознании до тех пор, пока он не решит воспользоваться заклинанием, притупляющим боль.

– Ты меня уничтожила…

– Ты сам себя уничтожил.

– Ты меня уничтожила!

– Я дала тебе возможность этого избежать.

– Нет, ты дала мне возможность подставить горло под нож.

– Ты снова дерзишь. Неужели непонятно, что ты стал задачей, требовавшей немедленного решения?

– И ты решила прибегнуть к убийству… вдали от родного дома?

– По сути, пожалуй, да.

– Но ведь я твой единственный сын!

– Я повинуюсь заповедям пяти колец. Ты их преступил.

– Что ж… – Он усмиряет взбешенные мысли, заставляет себя рассуждать трезво, взвешенно. Ему грозит какая-то опасность. Зачем она ему все это рассказывает – теперь, спустя три года? – Ты просчиталась.

– Мой дар предвидения предсказал, что тебя ждут невыносимые муки. Я предположила, что тебе грозит страшная опасность… и что ты предпримешь единственный возможный шаг.

– А, то есть я поражу себя параличом, и на этом все закончится…

– К сожалению, твои противники оказались весьма… щепетильными.

– Ах, вот в чем выражается щепетильный подход. Мне повезло.

– Повторяю, я хотела не этого.

– А все твой проклятый дар предвидения! Твои снисходительные намеки! С их помощью ты пыталась подчинить себе всех вокруг. И какой в них толк, если вот этого ты и не предугадала, матушка?! А скажи-ка мне, тебе свое будущее известно?

– Нет.

– Как мило. Значит, в твоем проклятом мире ты единственная настоящая личность, а все остальные – марионетки. Ну и чего ты добилась?

– Все кончено, – вслух произносит Терпение. Она стоит у кровати, глядит на него. – Все кончено. Все твои сторонники погибли. И архидонна Предвидение тоже.

– Как?!

– Не важно. Ты лишился всех своих друзей и союзников. Все дела улажены. Все завершено. Маги покидают Картен, как и было уговорено. Мы удаляемся на покой. Наша с тобой беседа – последнее, что мне осталось.

– Ты пришла меня убить? Три года смелости набиралась?

– Наверное, мне жаль, что ты не погиб, – вздыхает она. – Мне хотелось, чтобы смерть твоя была быстрой и легкой, – так бы и произошло, будь ты сегодня в Картене, целый и невредимый. Не представляю, как можно жить… в твоем состоянии. Если тебе угодно, я готова прекратить твои страдания. Для этого я и пришла. Ты заслуживаешь милосердия. Но ты должен об этом попросить.

В углу комнаты замер коренастый плешивый человек; черные усы свисают с губы до ворота бурой рубахи. На запястье нет ни одного кольца.

– Эганис, твой пестун, – произносит Терпение, отправляя Сокольнику череду мыслеобразов.

Вот как он провел три года.

Эганис ухаживает за ним, меняет белье, переворачивает в постели, чтобы не было пролежней.

Эганис кормит его кашей-размазней, тюрей, поит молоком.

Эганис подносит ему урильник.

Его трясет, он еле стоит на ногах, а Эганис… выгуливает его на поводке…

– Картенский маг… на поводке…

– Ради твоего же блага… Ничего другого не оставалось.

– Как щенка…

– Ничего другого не оставалось.

– Как паршивого щенка!

– Ты же сам всегда жаждал проникнуться духом зверя.

Он мысленно окатывает ее такими жгучими, безудержными волнами ненависти, что она отшатывается от неожиданности и лишь потом возводит в уме защитную стену.

– Ты все поймешь, когда успокоишься, – говорит она. – Я оставила Эганису деньги и дом. Ты, без языка и без пальцев, в сущности, ничем не отличаешься от неодаренных. С магами ты больше не увидишься. Если хочешь жить – живи. Если мысль о дальнейшем существовании тебе претит, я… все устрою. Быстро и безболезненно.

– Пока я жив, я обойдусь без твоей милостыни. Не нужен мне твой дом. Не нужен Эганис. Не нужна твоя благотворительность. И смерть не нужна.

– Будь по-твоему, – шепчет она. – Эганис останется с тобой. Ты – безъязыкий калека с тремя кольцами на запястье. В Картене тебе вскоре будет… необычно.

– А для тебя, матушка, подходящих мук в преисподней еще не изобрели.

– Твои честолюбивые помыслы угрожали всем на свете. Поразмысли об этом на досуге, утирая слезы.

– А твоя боязливость… твоя нерешительность… К нам взывают тайны Древних, требуя разгадки, а ты желаешь, чтобы мы, увязнув в собственной беспомощности, прозябали в невежестве! Ты и тебе подобные впустую растрачиваете великую силу и мощь человеческого рода. Мелкие, ничтожные людишки! И вы возомнили себя красой и гордостью Картена?! Пять колец сковали ваши умы не хуже кандалов.

– Тебе бы позволили играть с огнем, если бы пожар не грозил поглотить нас всех. Прощай, Сокольник.