Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон - Николай Вирта

— Ну, вот я и готова! — приглушенно сказала она. — Не понимаю, почему до сих пор нет Листрата.

— Я тут, Ольга Михайловна. — Листрат подошел к калитке.

— А мы-то вас ждем!

Листрат прижал к губам ее руку.

— Вот тот самый Листрат, о котором нам рассказала Таня. — Ольга Михайловна ласково потрепала Листрата по плечу. — Досталось тебе, бедняга!

— Ох, барышня, еле ноги унес! Дрожмя-дрожу, ну-ка сцапают!

— Ну-ну, — успокоительно сказал Алексей Петрович. — Мир не без добрых людей. Уж как-нибудь мы с Ольгой Михайловной и Татьяной Викентьевной позаботимся о тебе. Поживешь в селе, потом найдем тебе место.

— Пока будешь жить на кладбище в сторожке, — объяснила Ольга Михайловна. — Лука Лукич перестал туда ходить, да и не до того ему. Ты слышал, Иван помирает?

До Ивана ли было Листрату!

— Ладно, — сказал он. — А землянка в кургане не цела ли?

— Как будто, — неопределенно ответила Ольга Михайловна. — Да она тебе не пригодится, — обронила она, как бы отвечая на предостерегающий жест Алексея Петровича. — Еду тебе будем приносить вечером. Теперь иди. Алексей Петрович проводит тебя.

— Может, пойдем вместе? — просительно сказал Алексей Петрович.

— Если вам не будет скучно в моем обществе. — Ольга Михайловна лукаво улыбнулась.

До кладбища дошли быстро. Листрат отодрал доску, которой было заколочено окошко древней, полуразвалившейся сторожки, прыгнул внутрь, высунулся и сказал:

— Чудно, Ольга Михайловна? В прошлом году мы дядю Флегонта здесь хоронили, теперь я хоронюсь.

Они ушли, но Листрат еще долго слышал их приглушенный разговор невдалеке. Луна вышла из облаков. Листрат увидел, как Алексей Петрович привлек к себе Ольгу Михайловну.

Листрат тихо посмеялся. Через пять минут он уже спал.

Глава восьмая

Помер Иван. Угасание этой скорбной жизни началось еще по дороге из Сарова. Сознание не покинуло несчастного страдальца до последней минуты.

Перед тем как собороваться, умирающий позвал к себе Петра и Семена. Лука Лукич сидел у постели, слезы капали с его бороды.

Посмотрев на сыновей, Иван сказал:

— Деда не обижайте. Если дележ начнете, Сергея не забудьте, пусть его долю возьмет дед. Папаня, — обратился он к Лукичу, — ты долю Сергееву возьми на себя.

— Не о земном бы тебе думать, — сердито проворчал Петр.

— Грешен, грешен, Петенька! Простит мне господь последние мои земные думы. За младшего моего, за матроса, за цареву слугу голос поднял, только и всего. — Он помолчал, пошевелил высохшими пальцами. — Мирно живите, сыны, людей не обижайте. Никто нашим родом не был обижен, а дед ваш всегда был заступником за людей перед начальством и перед господом богом. Благословляю вас на трудную жизнь, не поминайте меня лихом.

Семен беззвучно рыдал, слушая эти слова; плакал горючими слезами Лука Лукич, мрачно смотрел в потолок Петр.

Благословив сыновей, Иван попросил ввести попа.

К вечеру он тихо скончался.

Похоронили, справили шумные поминки. На погосте Лука Лукич не пролил ни единой слезы, на поминках ничего не ел и с того дня все чаще начал поговаривать о смерти.

Неизбежность раздела семейства, чему Лука Лукич так долго и с таким упорством сопротивлялся, угнетала его.

Он потерял сына, и это было очень тяжело. Но он терял семейство, власть над ним и должен был пустить по миру несколько семей. И это было еще тяжелее.

Лука Лукич дал слово внукам и зятьям разделить хозяйство после смерти Ивана, но это обещание у него вырвали силой, в минуту душевного смятения и нравственной подавленности. Врожденная честность не позволяла ему взять обратно данное слово. Лука Лукич болел душой не за себя и тем более не за Петра. Он скорбел о судьбе внука Семена и своих замужних дочерей. Он-то знал, как гибелен для них раздел.

Как ни скромно было достатком хозяйство Луки Лукича, но все же люди голодали здесь куда реже, чем прочие обитатели Двориков. Побираться из сторожевского дома не ходили. Все добытое делилось поровну, потому что шло в общий котел. Один стоял за всех, и все за одного.

«На что клад, коли в семье лад?» — эту пословицу Лука Лукич повторял беспрестанно. Правда, лада в семье давненько не было, но все же видимость единства и согласия соблюдалась и сор из избы не выносился. Даже в семье никто не узнал о том, как Петр украл деньги, доверенные Луке Лукичу на постройку церкви. Не знали на селе и в доме о том, как, уличив Петра в краже, Лука Лукич избил его до полусмерти.

Честь семьи Лука Лукич хранил бережно.

Теперь все пойдет прахом!

Семья разделится: из одного двора, кое-как сводившего концы с концами, образуется шесть дворов. Пяти из них концы с концами не свести.

Нет, не хотел Лука Лукич плодить нищих. Слабый луч надежды еще согревал его. Он решил прибегнуть к помощи мира. Мир мог сорвать домогательства Петра или, на худой конец, отодвинуть раздел на неопределенный срок.

В селе не любили Петра. Сходка могла заявить о своем нежелании разрушить хозяйство, служившее образцом единства и трудолюбия. Можно было надеяться еще и на то, что мир не пойдет на дробление земли, и без того уже раздробленной на сотни жалких наделов.

Сельская беднота из одной ненависти к Петру станет против него, это Лука Лукич знал точно. История с каменоломней лишь подлила масла в огонь; жители Дурачьего конца и не думали скрывать своих злобных чувств к Петру.

Та часть мужиков, которая жила на Большом порядке и колебалась то вправо, то влево в зависимости от того, в какую сторону дул ветер, тоже недолюбливала надменного Петра, откровенно презирающего в равной степени бедноту и мужика со средним достатком.

Да и нахаловцы могли восстать против притязаний Петра. Его безудержная алчность, стремление подмять под себя всех, коммерческая жилка, способность легко воспринимать новшества страшили старозаветных нахаловских богачей. Такой конкурент был им ни к чему.

Прошла неделя после похорон Ивана Лукича. Как-то после обеда Петр завел разговор о разделе.

— Ну, дед, — переминаясь с ноги на ногу и не смотря Луке Лукичу в глаза, сказал он, — пора делиться.

— Хоть бы сорокоуста обождали, нехристи, — выдавил Лука Лукич. — Не терпится тебе, волчонку, показать свои когти.

— Про когти — это уже наше соображение, — сурово заметил Петр. — Скоро страдная пора. Делиться надобно до первого зажина. Пускай каждый сыплет свое в свой амбар.

— Где это вы амбарами разживетесь? — с презрительной усмешкой спросил старик. — Амбары! Ложками-плошками обзаведитесь поначалу, голь несчастная!

— Насчет ложек-плошек это тоже наше рассуждение, — сумрачно ответил Петр. — Давай раздел, и шабаш.

— После сорокоуста, — упрямо твердил старик.

— Ладно, справим сорокоуст, — согласился Петр.

Справили. Потом Лука Лукич уехал в Тамбов по церковным делам. А там наступила страдная пора. Так старик дотянул до осени. Убрали хлеб, картошку, свезли солому с поля; Петр снова поднял разговор о разделе.

— Помру вскорости, тогда и делитесь, — отмахнулся Лука Лукич. — Кости ноют, под вздох подкатывает, ноги холодеют.

Петр уставился на деда: не брешет ли?

Нет, Лука Лукич не притворялся.

То ли простудился он во время поездки в Тамбов, то ли последние переживания надломили его силы, но он сдал. С трудом поднимался Лука Лукич по утрам, весь день ходил, покряхтывая, лицо часто искажалось от боли. Домашние укладывали его в постель, а он огрызался.

Напрасно Лука Лукич пытался на ногах перебороть болезнь, «загнать ее внутрь», как он говорил. Однажды он лег, утром не встал, как-то сразу обессилел, а к вечеру впал в беспамятство.

Пришла Таня, осмотрела свекра, дала порошки. Порошки не помогли. Позвали Фетинью… И она ничем не облегчила страдания Луки Лукича.

Лука Лукич лежал в полузабытьи месяц, другой. Третий месяц был на исходе — старик не вставал, но и помирать не желал.

Петр ходил раздраженный и злой.

— Вот живуч, старая кость!

Прошла масленица, наступил великий пост. Лука Лукич все еще болел. Петр потерял остатки рассудка. Злоба душила его.

В глухую мартовскую ночь он задами пробрался к новой пятистенке Фетиньи и с великим страхом постучался в дверь. Фетинья встретила Петра злобным колдовским ворчанием.

— Карда-барда-худыбарда? — сказала она, нарочно гнусавя. — Ахты-маты?

— Ты это брось! Я к тебе по делу.

— Воронье твое дело, — продолжала гнусавить бабка, — черное твое дело.

— За чистыми делами к тебе ходить не к чему, — усмехнувшись, ответил Петр. Ему стало легче, страх как-то вдруг прошел. — А вон мой дед, — продолжал он, — говорит, что скоро к тебе и за черными делами перестанут ходить. Врет, мол, дура, слаба стала.