Достоевский и Апокалипсис - Юрий Карякин

«Вход», тайна главная (преобразования).

Мы обыкновенно знаем только «выход», то есть так называемые «произведения», то есть «героев», и, не отдавая себе в этом отчета, жаждем познать главных героев, то есть автора, либо в их низости (большинство из нас), либо в их одолении своей низости.

Не может Достоевский сделать ни шагу, ни на секунду продвинуться, если он не «сориентирован» по плану. Эта безумно, гениально анархическая художественная натура взорвалась бы, если бы у нее не было дисциплины плана. На выработку этой дисциплины он (как кажется) затрачивал не то что девять десятых, а ВСЕ свои силы. Но когда наконец вырабатывал, то, обессиленный, он вдруг воскресал…

А дальше — дальше мне абсолютно непонятное творчество. Никаких — по черновикам — следов этого творчества не находил. Знаю, диктовал подряд, сразу, непосредственно.

Секрет и тайна. Пока могу только констатировать:

1. Почти умирал над планами; 2. И был абсолютно свободен, когда план вырабатывал.

Это — секреты. А тайну — ЧТО ТАМ, внутри, происходило — не знаю.

Я только-только начинаю понимать этого человека (Достоевского), жившего в невероятной точке, в точке пересечения сей секунды и — вечности, и одинаково страстно переживавшего и секунду и вечность, понимая, что секунда и есть капля вечности.

Диалоги… У Платона, особенно у французов, не столкновение характеров, личностей, людей, а только идей (и даже у Владимира Соловьева). Какая-то выхолощенность. У Достоевского впервые столь мощно столкновение идей сделалось столкновением личностей.

Сколько казней (революционеров) видел Достоевский, при скольких жил?

Неужели и о революционерах-разночинцах мог сказать так: «Тем больше жажда верить, чем больше в душе доводов противных» — верить не только в Христа, в Россию, в красоту, в человека в человеке, но и в революцию.

Ср.: «И сам знаешь, что не прав, а остановиться не можешь».

Ср.: читает письмо Белинского Гоголю.[205]

Алешино — «расстрелять!..». Посылает Алешу в революцию («расстрелять» и есть то зернышко, из которого…).[206]

Достоевский — Каткову о неподкупности, чистоте сердец революционеров... О Кириллове…

Связь, связь… Надо это все соединить.

«Одна десятая — девять десятых» (дать полную подборку)…[207] Смена олигархии на охлократию. Просто пришла новая одна десятая, от имени на этот раз девяти десятых, и стала еще хуже прежней. А вопрос-то стоял и никуда от него не денешься: быть с властью, которая… или с революцией, которая…

Достоевский о «верхах». То же самое, что и о народе: невероятная идеализация и одновременно никаких иллюзий. «Наши консерваторы столь же говенны, как и все остальные…»[208]

Очень просто: проследить по всем произведениям — «начальство»: Достоевский здесь ничуть не уступает ни Гоголю, ни Щедрину. И о народе: горит церковь, пожар в кабаке… спасают не церковь, а кабак… Отпилили бронзовую руку у Сусанина и продали в кабак.[209]

Итак, четыре главных противоречия:

1) Бог;

2) Россия;

3) человек в человеке;

4) красота-некрасивость.

Выходит, есть еще и пятое, подавленное (подавляемое, во всяком случае минутами, особенно ранними, вспыхивавшее): революция.

Есть еще и шестое: война — мир. Ср. Толстой или Николай Федоров. Противоречия с Западом.

В заголовок «Россия колеблется над бездной».[210] Универсальный, самый глубокий эпиграф и самому Достоевскому тоже («колеблется над бездной»: Бог, религия, Россия, эстетика, власть, революция, война, мир).

Сейчас трудно представить себе, но сама тема Апокалипсиса, сама проблема, сами слова — были запрещены. Я, например, очень хорошо помню, как запрещено было писать о последнем сне Раскольникова. Он, сон этот, само упоминание о нем, были крамолой, ересью. В лучшем случае разрешалось: «мизантропическая, апокалипсическая картина». Да и сам я побаивался.

Как много потеряли самые лучшие наши исследователи (Долинин, Л. Гроссман и другие), будучи поставлены, будучи обязанными быть — вне религии.

Нерелигиозный, антирелигиозный ум, ум, хотя бы религиозно, культурно необразованный, так сказать, деистический, — и то не может до конца понять то, о чем Достоевский думает, говорит и пишет, не может понять самое его проблематику, не может понять, так сказать, «по определению». Как не может понять санскрит, культуру на санскрите человек, не знающий языка санскрита или знающий его лишь по переводам, подстрочникам. Религиозное мышление, религиозная проблематика — это особый язык, не формальная лингвистика, не технологическое средство, а духовные знаки, следы появления которых в религиозные времена — буквально на каждом шагу, куда ни глянь. Это сейчас может показаться открытием, что встреча Моцарта и Сальери в трактире «Золотого льва» — интерпретация «Тайной вечери». Но тогда-то это само собой разумелось и даже неловко было, бестактно, безвкусно намекать на это.

И люди, не знающие религиозного языка, не жившие в религиозной атмосфере, не дышавшие этим воздухом, не питающиеся этим хлебом, не пьющие из этих источников, ну что они могли понять в этой абсолютно неведомой для них стране. Атеисты (особенно «теплые», а «горячих» было чуть-чуть) явились сюда — чужестранцами, да к тому же — завоевателями чужой страны, оккупантами.

Достоевский — Гёте

Помню, когда-то прочел у Достоевского: «Самоубийца Вертер, кончая с жизнью, в последних строках, им оставленных, жалеет, что не увидит более “прекрасного созвездия Большой Медведицы”, и прощается с ним. О, как сказался в этой черточке только что начинавшийся тогда Гёте!» (22; 6). Прочел, обжегся и забыл. И вдруг сегодня ударило: ведь я впервые вспомнил эти слова Достоевского в ту страшную для меня ночь на 21 марта 1990 в парке возле дома Левы Копелева перед назначенной на завтра операцией на сердце.

Опять буду крайне субъективен: мне кажется, что такое понимание-исполнение Гётевской строчки (даже полстрочки, в сущности) — сильнее композиторского, оно звучит пронзительно и задевает глубже, чем сам Гёте. Во всяком случае, если опросить людей, читавших Гёте (надо сделать это), помнят ли они эту строчку (утопическая задача — кто нынче читает «Страдания юного Вертера»?), то окажется, убежден, не помнит почти никто, а те, кто вспомнит, вспомнят это благодаря известному ему восторгу Достоевского…

Поразительно: через такую строчечку (полстрочечки) так глубоко понять, так глубоко копнуть, да не просто в Вертера, а в самого Гёте. Одно это — «начинавшийся тогда Гёте» — одно это как о многом говорит! Ведь и в самом деле «Страдания юного Вертера» вышли в 1784 г., когда Гёте было всего 25 лет, как и Достоевскому, когда он писал своих «Бедных людей», своего «юного Вертера» (и уже мерещились ему «Белые ночи»). И как родно он должен был читать Гёте — и не только «Вертера», но уже и «Фауста» (вероятнее всего, Достоевский читал «Вертера» по-немецки).

Достоевскому в этот момент — 55. Но вся юность его взорвалась в этой вдруг вспомянутой фразе Вертера. А главное: вспомнилось и вдруг заново, сильнее взорвалось — не только и не столько ощущение, понимание, родство кровное Вертера с ним, сколько — с самим Гёте. Как высветил он, как понял, как услышал через полфразы Вертера, через полфразы героя голос — душу самого создателя, самого главного героя, самого Гёте. Вот исполнение-понимание.

Однако же прочтем дальше: «Чем же так дороги были молодому Вертеру эти созвездия? Тем, что он сознавал, каждый раз созерцая их, что он вовсе не атом и не ничто перед ними, что вся эта бездна таинственных чудес Божиих вовсе не выше его мысли, не выше его сознания, не выше идеала красоты, заключенного в душе его, а, стало быть, равна ему и равнит его с бесконечностью бытия… и что за все счастье чувствовать эту великую мысль, открывшуюся ему: кто он? — он обязан лишь своему лику человеческому.

“Великий Дух, благодарю Тебя за лик человеческий, Тобою данный мне”. Вот какова должна была быть молитва великого Гёте во всю жизнь его» (22; 6). Но какова гениальная дерзость Достоевского — «приписать» Гёте его молитву! А по-моему: вовсе не «приписать», а действительно открыть эту молитву, открыть потому только, что это была и его молитва, его, Достоевского. Только любовь — открывает.

(Это и в заглавие у Достоевского вынесено: «О молитве великого Гёте»… Действительно, величайшая дерзость. Мелькнуло сию секунду, как бы я мог написать: О молитве Достоевского.)