Крепость - Лотар-Гюнтер Буххайм

Старик делает огромные от удивления глаза и нарочито весело говорит: «Ну, боевой зам! Пускайте корзину по кругу!»

Во время разговоров в клубе, то и дело возникает слово «чудо-подлодка». Хотя слово «чудо-подлодка» и не произносится, называют лодки «Тип 21» и «Тип 23». Поскольку технические характеристики этих лодок звучат повсеместно, демонстративно прислушиваюсь к ним: не могу больше выносить все эти идиотские рассуждения о «чудо-лодках». Старик смотрит на меня, приподняв изумленно брови, и укоряющие морщинки испещряют его лоб, что заставляет меня быстренько сменить тему: «Знаешь ли ты, что один из наших эсминцев назвали шпионом?» – «Нет. С чего это вдруг?» – «Ганс Лоди . Я ездил к нему как-то раз».

Старик кивает. «Так вот, этот Ганс Лоди , этот святоша, был никем иным, как шпионом. Но не мракобесом, обскурантом, а человеком, которому от томми выпала большая честь…» – «Что ты мелешь?» – не выдерживает Старик. «Точно тебе говорю. У меня сведения из надежного источника, что британцы все еще его чтят за шпионскую работу…» – «Как это, позволь спросить? Звучит довольно странно!» – «Благодаря способу, которым они его, после того, как схватили, приговорили к смерти – в Лондоне, в Тауэре!» – «Ну не тяни ты душу!» – «Видишь ли, они его не связали, как обычно поступают со шпионами, а просто поставили к стенке и расстреляли, и все это на Острове, в свойственной британцам манере…. Такая-то вот ему награда и честь».

Старик смотрит на меня как на чокнутого. А затем интересуется: «Откуда, черт возьми, тебе это известно?» – «Сорока на хвосте принесла! Так иногда совершаются находки».

Сказав это ловлю на себе язвительный взгляд Старика. Но поскольку меня так и подмывает раскрутить Старика, добавляю: «Я думал, тебе интересны все эти истории о шпионах и шпионской работе…»

Повисает тягостное молчание. Наконец он с яростью бросает: «Так глубоко, как ты, может быть, думаешь, мы здесь не спим. И не спали. Наше руководство разработало довольно эффективную радиоразведку. Было время, когда удавалось расшифровывать большинство радиопереговоров союзников. Прежде всего, инструкции и указания командованию конвоев: об изменении курса, например, о точках встречи и расставания с охранением…» Речь Старика течет как по писанному. Ловлю себя на мысли: «Как это ему всегда удается так выглядеть, словно он ничего не подозревает. Не может быть, что он не понял, куда я нацеливал свой разговор: на Симону и те обвинения, что ей, собственно говоря, были предъявлены. «Когда же нам не удавалось взломать вражеский шифр, то и конвоев находили гораздо меньше. Только когда мы доподлинно знали маршруты, мы добивались грандиозного успеха – а просто бороздить моря впустую, на больших расстояниях от базы, на это наших скоростей не хватает…»

Ладно, думаю себе потихоньку, коль ему так больше нравится, будем говорить о радиоперехватах и взломах шифров – мне не помешает лишняя информация.

- А Союзникам разве не удается вскрывать НАШИ шифры? А потом наносить удары по НАШИМ точкам встреч? – обращаюсь к Старику. «Вполне возможно. Англичане более проворны, чем мы» – «Да ты что!» – «Ха! Почитай детективы!» – «Но если мы всё начнем сравнивать, то, может быть, и нет» – «Наша разведка не так плоха, как ты думаешь. Но это мы с тобой узнаем, Бог даст, лишь после войны» – «Может лучше сказать «была не так плоха», – яростно возражаю, желая прояснить вопрос, – В последнее время, эти салаги, наверно спят крепким сном. Иначе как объяснить, что кто-то же прохлопал информацию о том, когда, где и с какой целью господа Союзники высадятся в Нормандии».

Старик молчит. Несколько раз украдкой бросаю на него взгляд. После войны? Доходит до меня его фраза. Неужели Старик и в самом деле сказал «после войны»? Сглатываю нервно: ТАК он слегка коснулся времени ПОСЛЕ войны! Вот оно! Вот реальное положение вещей! Месяцами я не мог позволить себе даже помыслить о послевоенном времени. Старательно гнал от себя любые мысли о мире и нормальной жизни. Горящие фонари на улицах, свет рекламы…. Что еще? Замечаю, что довольно трудно правильно представить МИР. МИРНОЕ время.

Старик продолжает молчать. Если я тоже замолчу, то это будет означать завершение нашей беседы. Эх, была, не была! «Удивительно, что ты хорошо отзываешься о нашей службе разведки. Раньше ты уверял меня, что томми в плане разведки в тысячу раз лучше нас, они будто бы знали все, что происходило у нас, а мы – нет. Судя по твоим тогдашним словам, они знали даже размеры фуражек и перчаток наших командиров».

Старик делает недовольное лицо и морщит лоб: «О, это еще те пройдохи! Тут ты чертовски прав. Стоит нам сделать здесь одно неосторожное движение и эти «братишки» уже все знают! У них везде свои шпионы!»

Старик громко сглатывает, и, взяв левой рукой подбородок, сжимает и крутит его, будто желая сжать в сосульку, а затем кладет обе ладони на ручки кресла, резко выпрямляет спину и произносит: «По моему разумению, действительно, все довольно странно: я даже не знаю, как на Западе называется их Главнокомандующий – американцы об этом совершенно молчат. Мы фактически ничего не знаем – тотальное отсутствие информации!»

Старика бьет нервный кашель. Он пытается сдержать его, но это ему не удается. Кашель дает неожиданную передышку. Старик краснеет от натуги, но еще больше от ярости.

А что собственно, мешает мне сменить сейчас тему и без обиняков спросить Старика, когда у того восстановится дыхание, что он думает о том времени, когда Симона была во флотилии. Ведь с каждым часом пребывания здесь мне становится ясно, что Симона околдовала Старика.

А надо ли мне вообще об этом спрашивать? Что я САМ этого не знаю? Нужны ли здесь СЛОВА?

Однако, вместо того, чтобы завести разговор о Симоне, пользуюсь моментом и пытаюсь завести разговор о наших боевых потерях.

Однако угрюмое выражение лица Старика и легкий взмах его руки показывают, что ему эта тема довольно неприятна.

И опять тягостное молчание. Но почему?! Опять ковырять надо?

Чтобы оживить беседу, начинаю вновь: «Скажи-ка, а что сделали с лодкой Вальтера?»

Ответ буквально в тот же миг слетает с губ Старика: «Из нее построили сотню других – большую серию – а именно Типа 26W в 850 тонн. Лодки этого типа развивают скорость под водой в 25 морских миль. Невероятно!» – «Если бы можно было из множества новых лодок увидеть хоть ОДНУ!» – «Ты, к сожалению, настроен очень негативно!» – «Такого мне еще никто не говорил!» – бросаю с возмущением. «Исправимся: отрицательное отношение к национал- социалистическому … э-э., к национал-социалистическому государству, если тебе так больше нравится», говорит Старик и успокаивающим жестом руки завершает речь. «Значит ли это, что ты видишь свое отношение как противоположное моему?» – интересуюсь у него.

Старик молчит и тем дает мне ясно понять, что наш разговор иссяк, как внезапно пересохший ручей. Ночью, лежа в кровати, размышляю о Старике. Мне кое-что известно о его жизни: родился в Бремене, получая военное образование ходил на учебном паруснике «Ниобий». Затем кадетом на крейсере «Карлсруе». Став фейнрихом, служил на тяжелом крейсере «Адмирал Шеер». Во время второй кругосветки – на этот раз в звании лейтенанта – на «Карлсруе», получил опыт плавания в Атлантике, что в дальнейшем помогло ему при выполнении обязанностей вахтенного офицера на учебном паруснике «Хорст Вессель». Почти сразу, после своей командировки на боевую подлодку, принял участие в боевых действиях в Норвегии. В сентябре 1940 получил в командование боевую подлодку типа VII-C.

Когда-то Старик рассказывал мне, что в детстве ему часто приходилось оставаться одному, когда родители уходили в гости к соседям-богачам, где проживал помещик, которого отец Старика, наверное, прямой и открытый человек, просто боготворил. А может, это и была та паутина, в которой запутался старый солдат?

В то время я смотрел на Старика другими глазами. А сейчас, словно наяву, увидел ту овчарку, что убил Старик, когда она потрепала за загривок его сеттера.

ПАРИЖ ЗАЯВЛЯЕТ О СЕБЕ

Мне опять надо идти к зубному врачу, чтобы он посмотрел мою пломбу.

- Вам следует найти извиняющие вас причины, – заявляет врач, лишь только усаживаюсь в кресло.

Шоры! Закрыть бы глаза шорами с самого начала! Тоже делают и с пугливыми лошадьми, чтобы они не замечали, что происходит справа и слева от них. Иначе они испугаются и понесут. А с шорами на глазах лошади двигаются только прямо. Что в принципе свойственно любой порядочной лошади.

Врач опускает руку, присаживается на обтянутую кожей табуретку, намереваясь, судя по всему, приняться за работу.

Неужто шнапсу глотнул? – мелькает мысль, – и это с раннего утра?

- Большинство совершенно не имеет времени для собственных убеждений, – говорю громко.

- Однако, в первую очередь, эти самые убеждения приносят одни лишь неприятности, – продолжает врач вновь, – а это уже излишняя роскошь…. Знаете, с тех пор, как я здесь, во флотилии, я постоянно спрашиваю себя: как удается этим людям – имею в виду офицеров – сохранять свою веру в Великий Германский Рейх – вопреки всяким объективным фактам? Как возможно такое, что не только тот или иной офицер, но весь экипаж открыт всякой болтовне и одновременно закрывает уши сообщениям, которые противоречат вдолбленным в их головы догмам? Венец творения Го;спода: homo sapiens! Если присмотреться, то это просто смешно!