Дэви. Зеркало для наблюдателей. На запад от Солнца - Эдгар Пенгборн

— Уилл, если допустить, что с той штукой, которую бросил Уолкер, ничего не случилось… если допустить, что впереди у каждого из нас еще лет сорок-пятьдесят… Так вот, как насчет моих сорока-пятидесяти? Я имею в виду работу. У нашей голубоглазой леди таких проблем нет: она уже знает, чем ей заняться. И мне кажется, подобных проблем нет у большинства людей: некоторые имеют полную ясность относительного своего призвания, подавляющее же большинство думают о работе как о неизбежной неприятности, как о чем-то, с чем им не по дороге, но приходится играть в эту игру, если уж не удалось открутиться от нее вообще… Мне это не подходит, если у меня и есть призвание то, черт возьми, складывается впечатление, будто меня зовет с собой сразу сотни голосов. Локомотив без рельсов… Вы как-то говорили мне, что брались за многое, что пытались заниматься самыми различными вещами. Хоть когда-нибудь вам попадалось дело, которым действительно хотелось бы заниматься? Дело, по сравнению с которым все остальное выглядело всего лишь прологом?

Ответ был утвердительным, но я не мог сказать коротко. Заставив себя вернуться в систему человеческих намеков — и опрометчиво, — я заявил:

— Мне нечего предложить, кроме изъеденной молью банальности: найди то, что можешь делать лучше всего, и остановись на нем. Поиски могут занять какое-то время. Вот и все.

Он улыбнулся:

— Да, но как бы моль тут не сломала зубы! Ведь это путь проб и ошибок? И в основном, ошибок?

— Возможно. В двенадцать ты был озабочен тайнами, в которые мы любим погружаться, распутывая узелок, именуемый этикой. — Да. — Он долго смотрел на меня, и его темные глаза подернулись дымкой. — Да, мне это нравилось.

— И?..

— Да, нравится и сейчас. Вот только узнаЮ все дольше, а понимаю все меньше. — Через какое-то время ты отработаешь метод, называемый синтезом, который тебя удовлетворит. Годам к тридцати, если тебе улыбнется удача.

— А если перевести озабоченность этикой в более привычные термины?

— Учить. Писать. Проповедовать. Действовать, хотя действие всегда опасно.

— Всегда ли? — сказала Шэрон.

— Всегда! Разве только сможешь отвести возможные последствия на достаточно приличную дистанцию. Иногда это возможно. А если не сможешь, то жди ответных, испытанных временем действий… В общем, в любом случае — страдание, так как обыватель всегда заявит: стало еще хуже.

— Не знаю, — сказал Абрахам, — думал ли я когда-либо, что у меня достаточно знаний, чтобы действовать.

— А если нет, то всю свою жизнь учись и иногда говори, коли уверен, что тебе есть что сказать.

Он усмехнулся и бросил в меня горсть сосновых иголок. Шэрон сжала руками его голову и без особой игривости помотала ее из стороны в сторону.

— Я бы хотела пригласить тебя сегодня вечером ко мне. Ты еще не встречался с мамой Софией. — Я видел ее лицо, а он нет. Она думала не только о «маме Софии», но и о рояле. — Эйб, сколько времени прошло с тех пор, как ты что-нибудь нарисовал?

Он заколебался, насупился, и она принялась пальцем разглаживать его брови. — Совсем немного, Шэрон.

— Может быть, — предложил я, — это недостаточно хорошо сочетается с озабоченностью этикой?

— Может быть. — Он был удивлен и заинтересован. — Можно проповедовать с помощью масляных красок, но…

— Разве? — сказала Шэрон. — Пропаганда — плохое искусство.

— А ты не думала о языке музыки?

— Нет. В музыке такой проблемы просто не существует. Вряд ли вы начнете искать в музыке пропаганду. Разве что ваша голова совсем протухла.

— Да. Но в живописи… Ну, Домье, Гойя, Хогарт…

— Они живы, — сказала Шэрон, — потому что они были прекрасными художниками. И даже если бы их социальные идеи оказались не слишком популярными в двадцатом веке, их произведения от этого не изменились бы. Челлини был мерзавец. Благочестие Блейка и Эль Греко практически не встречается в наше время. А их произведения живут.

— Думаю, ты права, — сказал Абрахам, немного помолчав. — Думаю, Уилл тоже прав. Живопись — не лучшее занятие для испорченного моралиста, выпущенного из исправительной школы.

Шэрон вздрогнула и стиснула пальцы, но Абрахам по-прежнему улыбался. Мне показалось, я понял то, чего не поняла она. Я сказал:

— Эйб, впервые слышу, как ты говоришь о прошлом без горечи.

Он повернул голову и почти весело взглянул на свою возлюбленную. Мне показалось, что этим взглядом он пытался напомнить ей о каких-то словах, которые по-видимому, были сказаны раньше.

— Думаю, у меня больше нет горечи, Уилл.

— И даже по поводу доктора Ходдинга и людей, купивших его?

— Прыгнул на колесо, — пробормотал Абрахам. Словно почувствовав, что Шэрон в этот момент нуждается в защите, он спрятал ее голову у себя под мышкой и принялся целовать ее волосы.

— Ну, теперь мальчик стал буддистом,[87] — сказала Шэрон.

— Конечно, Буддистом, даосистом, конфуционистом, магометанином…

— Момент! За двумя зайцами погонишься — ни одного…

— Ха! Магометанином, христианином, сократистом, индуистом…

— О'кей. Тяжело девушке спорить в воскресный день, и все же я заявляю…

— Ты привыкнешь к этому, — сказал Абрахам. — Мы обходимся без масок. Это означает, что тебе придется снимать туфли, когда ты будешь проходить через дом, чтобы добраться до священного дерева на заднем дворе.

Я сказал:

— Ты забыл митру.[88]

— Вход для лавочников, — отозвался Абрахам. — Не забудем и греческий Пантеон, который может пользоваться парадным входом в любое время. — Он показал мне язык, ненамного выросший за прошедшие годы. — Синкретизм[89] все еще в Северном Джерси! Уилл, наша бутылка жива?

Мы расправились с ней без помощи Шэрон, которой не хотелось шевелиться. Однако Абрахам, казалось, только протрезвел. Он долго смотрел на меня поверх головы дремлющей Шэрон и наконец спросил:

— То зеркало по-прежнему у вас?

— Оно всегда со мной, Абрахам. И я так и не простил себе, что позволил тебе тогда посмотреть в него.

Шэрон взглянула на Абрахама, в глазах ее стоял немой вопрос. — Я много раз смотрел в него с тех пор.

— И что видели?

— Ну, если ты терпелив и много-много раз покрутишь его так и этак, то как правило сумеешь обнаружить в нем нечто похожее на правду, которую ищешь. Большинство людей сказали бы, что перед ними всего лишь искривленная бронза, а все остальное — плоды воображения. Я бы не сказал ни да, ни нет.

— Что за зеркало? — сказала Шэрон сонным голосом.