Правда и блаженство - Евгений Шишкин

— Ножи наточил, — нахваливал себя Череп, кивая Коленьке. — Нонешним бабам можно ноги брить, елочки пушистые! Глянь, как матка шкурёнку с картофана спускает.

Коленька радовался.

— Чё это у тебя? — вдруг насторожился Череп, засёк на шее у Серафимы знакомую штуковину: на золотистой веревочке висела перламутровая ракушка.

— Твой талисман, — улыбнулась она. — В первый наш вечер дарёный…

— Ишь ты! Сберегла? — разволновался Череп.

— Сберегла, — улыбнулась Серафима, зарделась, словно девчонка. Краской залило лицо, шею, на которых уже не видать было никаких, когда-то удручающих рябин, да и волосы нынче были крашены в «лесной орех» — ни рыжатину, ни клочкастую седину не разглядеть. — Скоро дом снесут. Вещи перебирала в комоде. Вот и нашла в шкатулке. Надела. В память. Ты-то уж, наверно, ничегошеньки не помнишь, Коля. А мне… Первая любовь. Настоящая первая любовь…

— Я не помню? — мило и весело возмутился Череп. — Да у меня памяти больше, чем у всех депутатов! Они наобещают и ни хрена не выполнят. Всё перезабудут. А я-то всё помню!

Серафима будто и не слушала своего избранника, вздохнула:

— Никто смолоду не знает, что и как сложится. — Слеза, видать, перебила ее ровный голос, она заговорила тихо, охрипше: — Женщина живет, когда любит. Ты бросил меня влюбленной дурой… А я ждала…

— Ты чего боронишь, Сима! Да я жениться на тебе готов, елочки пушистые! Сердце не занято! — Череп подошел к Серафиме, сел рядом, обнял ее, придавил к своему плечу.

Коленька глядел на них — радовался.

Возвратившись с кладбища, Павел встретил на крыльце барака Черепа, оживленного и речистого.

— Эх, Пашка, недобор вышел! — стукнул своим посохом о крыльцо Череп.

— В чем промашка, дядь Коль?

— Жорева Сима накупила уйму. Сейчас разные салаты на кухне шинкует. С водкой — недостача. Побоялась она много брать… А зря! В магазин надо сгонять. Водки еще треба. И для баб — красненького послаще…

— Надо отрядить кого-то, — сказал Павел и споткнулся о хитро-укорительный, задиристый взгляд Черепа.

— Кого отрядить? Ты здесь не в Москве… Вызывай тогда своих холопов на «мерседесах», пускай гонят в магазин.

— Сам схожу! — бросил Павел.

— Это правильно, Паша! Негоже русскому человеку, хоть и в чинах, зажираться, — похвалил Череп. — Можешь вон тачку взять, чтоб жилы в руках не тянуть.

Череп указал на дощатую тачку с колесами от старой детской коляски.

— Ты чего, дядь Коль? — удивился Павел. — Я генерал-полковник в конце концов!

— А чё стыдиться-то! Не украл ведь тачку-то, елочки пушистые! — весело отозвался Череп. — Ладно, сумку тебе дам. Крепкую. Холщовую. Ящик водки запросто держит. Тут у нас не перед кем форсить. Вот ежели бы где в Ялте… Я помню, мы гудели как-то в Форосе… Шампанским опились со льдом, наутро охрипли, как лешие!

В магазин Павел отправился с холщовой вместительной авоськой, — не побрезговал, — но в гражданском костюме. Шел и дивился на себя: он и вправду не помнил, когда ходил обычным человеком в магазин. Даже был интерес — повстречать кого-то из земляков на улице, разговориться. Всякий женский силуэт впереди примерял к Татьяне.

Знакомых ни на улице Мопра, ни в магазине Павел не встретил. В лицах, почти в каждом, было, было что-то знакомое, родное, кровное, вятское, виденное многажды и неотъемлемое, но чтоб лично знать, помнить, — таких не повстречал.

В короткой очереди к прилавку за Павлом пристроился пацан. В одном кулачке зажаты деньги, в другой руке сложенный квадратом листок тетрадной клетчатой бумаги. Отоварившись, Павел от прилавка отходить не спешил, неторопко укладывал в холщовое нутро бутылки с водкой и вином, минеральную воду. Пацан буркнул продавщице «Здрасте!» и протянул листок-записку, а следом кулачок с деньгами. Павел аж на носочки привстал, чтобы заглянуть в листок. Кое-что из записки выхватил. «… я инвалид с Афгана» «вина, пожалуста».

— Сумка у тебя есть? — спросила пацана продавщица.

— Вот. — Пацан протянул ей матерчатую авоську.

Павел проследил: продавщица положила в сумку бутылку красного вина, объемом 0,7 литра и пачку «Явы».

— На шоколадку хватит? — Пацан высыпал в стальную чашку перед продавщицей медно-серебряную мелочь.

— Только маленькая. «Аленка».

— Пойдет, — согласился пацаненок. — Спичек, пожалуйста, коробок.

Павел усмехнулся, наблюдая эту сцену, и обо что-то будто натолкнулся в памяти. Словно бы он это уже видел или знал об этом. Дежавю какое-то! Да и пацаненок будто бы очень знаком: мордочка чуть вытянутая, чернявенький, не чистюля, под ногтями — грязные серпики. Павел вышел за ним на улицу. Тут пацана дожидался товарищ.

— Ну чё, продала? — спросил он громким шепотом.

— Вот, — сказал пацан-покупатель и приоткрыл для друга авоську.

— Эй, постойте-ка! Ребята! — окликнул Павел, подошел к приятелям, улыбнулся: — Записку-то кто сочинял? Сами додумались?

Встретили его ершисто. Вдруг мент переодетый… Пацан-покупатель авоську поубрал за спину, спросил:

— Тебе, дядь, чего надо?

— Продайте мне, мужики, свое вино. Я вам переплачу даже. На фанту хватит, на шоколад, в кино сходите.

— Фанту пускай девки пьют! — резко сказал пацан без авоськи и заслонил друга с авоськой. — У меня день рожденья сегодня! Пошли, Саня!

Они быстренько потрусили вдоль забора, потом нырнули под кусты бузины и были таковы. Наверное, попылили на берег Вятки.

Павел огляделся. Слева, за перекрестком улицы Мопра и Речной, виднелась за тополями школа. Справа в просветы кустов и деревьев синела река. Впереди, оттесняя в сторону обновленное кафе «Прибой», лежала в зелени родная улица, деревянно-барачная. Вдруг на какой-то короткий момент Павел почувствовал себя мальчишкой. Словно бы маятник судьбы качнулся в обратную сторону. Павел даже мир увидел мальчишескими глазами: солнечный свет был желтее, таившаяся за рваными кустами Вятка резала глаз своей синевой. В горле от волнения опять пересохло.

После полудня в барак Ворончихиных потянулся народ. Люди заходили чинно, здоровались. Православные, найдя икону в углу, крестились и усаживались к большому, составленному из нескольких, столу. Гости определенно знали повод собрания и застолья, однако никто не смел говорить об Алексее как о покойном, тем более ни у кого не повернулся язык говорить «земля ему пухом», или более отвлеченное «Царствие небесное». К тому же ничто в доме не напоминало о скорбности собрания: нигде не горела ни свеча, ни лампадка, нигде не видать портрета Алексея, передернутого черной лентой.

Стол своим убранством и закусками тоже сбивал поминальный настрой. Закуски — все больше под добрую выпивку и радостную встречу. Посередке и вовсе лежал здоровенный осетр, которого прислал к застолью из своего заведения Ленька Жмых. Огромный торт, искрящийся белыми масляными розами, будто на невестином платье и, казалось, сготовленный кондитерами для свадебного торжества, принесла одноклассница Алексея, его подруга Елена Белоногова.

За столом она хлопнула две крупных стопки коньяку, расчувствовалась, — то со смехом, то со слезой, пошла вспоминать:

— Лешка ко мне из армии сбежал… А я в невестах. Собралась за другого! — Елена рассмеялась, подняла стопку, захотела чокнуться и выпить с Павлом. — Если найдется Лешка, ты ему скажи: я его все так же люблю. Лешку в моей жизни не отменить!

По-соседски заглянул в дом Ворончихиных бывший участковый Мишкин. Он хлестанул «за встречу!» полстакана водки и долго не мог понять, почему не прибыл сам Алексей, если у него какая-то дата… Мишкину с разных сторон объясняли, что народ здесь собрался на последний уличный сход, коллективную гулянку и поминки по улице Мопре.

— Наконец-то сносят нашу Мопру к чертовой бабушке!

— Нам не довелось по-человечьи пожить. Детям не довелось. Пускай хоть внуки — с теплыми уборными.

— Нечего улицу хаять! Здесь мы жизнь прожили не хуже и не грязнее, чем другие. Баня у нас — в городе лучшая! По сегодня березовыми дровами топят.

— Река под боком! Поди поищи такую благодать.

— Чего говорить, место знатное. Ежли бы место гнилое, разве б стали нонешние богачи сюда особняки ставить!

— Вроде нечего жалеть: бараки да дома-развалюхи, а все одно жалко!

Поминали мать и отца Павла и Алексея, поминали Федора Федоровича и Маргариту. Говорили про Костю-попа. «Чё не приехал-то? Как бы здорово посидели!» Поминали всех: кто и когда, в каком дому жил на Мопра, кто уже давным-давно помер, кто помер недавно, кого подкосила пьянка, а кого тюрьма. Поминали пропойц, уркаганов и знатных выходцев здешнего района вроде депутата Машкина. Разговор про гибель Алексея все не начинался. Словно никто не хотел брать на себя грех упокоения без вести пропавшего.