Герой должен быть один - Генри Олди

И лишь седьмой — обычный.

На нем богиня вела за руку героя.

— Видел, — повторил Иолай. — Только не хочу я об этом говорить, Гермий. Одно жаль — не дотянуться мне до Олимпа, не быть на твоем месте, Лукавый! Ну да ладно, вот помру, спущусь в Аид, встречусь с Владыкой… отведешь мою душу, Гермий? Если нет, так я сам душу отведу!..

— Ничего не выйдет.

— Почему?

— Приказ Владыки. Чтоб ноги твоей в Аиде не было. Никогда.

— Это как? — на мгновение растерялся Иолай.

— А вот так, лавагет! Что у Владыки на уме, то тьмой покрыто. Короче, не бывать тебе в Аиде. Живи пока живется, потом броди по Гее тенью — хочешь, чье-нибудь тело займи, хочешь, так скитайся… а то влезь в камень и лежи себе тыщу лет. Не знаю уж, подарок это или наказание. Только Владыка — он если решит, так Семья хоть на уши встанет, а поперек не пойдет! Понял?

Иолай встал.

— Изгоняете, значит? — недобро усмехнулся он. — Семья на Олимпе, тени в Аиде, Павшие в Тартаре — а Амфитрион-лавагет с Геи ни ногой?

— Впервой ли тебе? — тихо ответил Гермий. — Что скажешь, Амфитрион-Изгнанник?

— Скажу, Лукавый, но не то, что ты ждешь. Сказку расскажу. Жил на Крите медный великан Талос, неуязвимый исполин. И был у медного Талоса гвоздь в лодыжке, затыкавший единственное отверстие в единственной жиле Талоса. Знаешь, что было дальше, Гермий?

— Понятное дело, — удивился Лукавый. — Гвоздь выпал, кровь вытекла, Талос умер. К чему твоя сказка, лавагет?

— А к тому, что герой должен быть — хоть один. Как гвоздь Талоса. Вырвет Семья последний гвоздь, вытечет людская вера, как кровь из медного тела, — и лягут Олимпийцы мертвой грудой никому не нужного металла. Не говори потом, Лукавый, что я тебя не предупреждал!

Гермий сидел на пороге и смотрел вслед удаляющемуся человеку.

— Не скажу, — бормотал он глухо, — не скажу, лавагет… лучше бы ты ударил меня, что ли?

Крылышки на его сандалиях судорожно подергивались, словно пальцы умирающего.

15

Известие о том, что почетный гость уезжает, причем уезжает немедленно, ошеломило город.

Фиванцы изо всех сил пытались уговорить Иолая остаться на неделю… на три дня… на один! — Иолай был непреклонен.

Ему даже показали такое священное место, о котором не знали наверняка — к добру оно или к несчастью; и потому старались замалчивать все, связанное с двойственной реликвией.

Местом этим была глубокая трещина в земле, на западе от города, возникшая совсем недавно и при странных обстоятельствах, — Амфиарай-Вещий, предчувствуя разгром, умудрился-таки бежать из-под Фив на колеснице, но земля расступилась и поглотила аргонавта-прорицателя.

Никаких особых знамений при этом не произошло, и большинство ахейцев склонялись к мнению, что Амфиарая боги живым забрали на Олимп, одновременно недоумевая: зачем надо было ронять святого человека, чтобы потом вознести?

Иолай постоял над трещиной, плюнул в нее и велел запрягать.

Погостил, дескать, пора и честь знать!

— Может быть, мы в состоянии исполнить какое-нибудь твое желание? — спросили фиванцы.

— Какое? — криво ухмыльнулся Иолай, и горожане подумали, что не должен так ухмыляться молодой человек, не проживший и четверти века. — У меня нет желаний. Разве что… когда я умру, похороните меня в толосе моего любимого деда Амфитриона. Договорились?

И, не дожидаясь ответа, пошел к колеснице, а фиванцы переглядывались за его спиной и шептались, что просьба (или шутка?) гостя граничит с кощунством.

В самый последний момент к Иолаю подбежала толстая, запыхавшаяся женщина в наспех накинутом пеплосе.

— Я, — забормотала она, — я сиделка… из дома Тиресия, господин мой!.. сиделка я…

— Умер?! — болезненно сморщившись, Иолай придержал коней и зачем-то посмотрел в небо. — Умер старик?!

— Нет, господин мой! Жив он, жив, только плох очень… утром лихоманка била, мы думали — все, кончился вещун! Выкарабкался… и слова разные говорил. Я решила — раз про Геракла, то надо бы тебе рассказать…

— Какие слова?

— Скажите Амфитриону… да-да, так и говорил, из ума совсем выжил! — скажите, мол, Амфитриону, что Геракл умрет от руки мертвого. Пускай…

— Что — пускай?!

— Не знаю, господин мой! Не сказал. Пускай… — и все.

Иолай выругался и взял с места в карьер.

16

Из Фив Иолай вернулся мрачным и неразговорчивым. На расспросы близких отвечал односложно, а Лаодамия, чувствуя, что эта тема ему неприятна, вообще старалась не касаться злополучной поездки.

Но постепенно все вернулось на круги своя — то ли Лаодамии удалось отогреть замкнувшегося в себе мужа, то ли покой захолустья и подаренная Иолаю вторая молодость взяли свое.

Филака неуклонно богатела, басилей Акаст души не чаял в новом родственнике, вовсю пользуясь его советами и обширными знакомствами, и нередко басилею казалось, что зять гораздо старше своих лет. А Иолай снова начал разъезжать, всякий раз шумно оповещая окружающих о своем отъезде, — но возвращался через несколько месяцев на удивление тихо, чуть ли не тайком, на обратной дороге представляясь всем Протесилаем из Филаки. Так что вскоре многие в округе (да и не только в округе) стали забывать, кто на самом деле является мужем Лаодамии. Протесилай[85] какой-то… весьма разумный молодой человек… Да, как же, знакомы! Чем знаменит? Чей сын? Кажется, Ификла, из местных, но точно не знаю, не удосужился как-то… Что? Иолай? Ну кто же не знает Иолая, сына ТОГО Ификла, возничего самого Геракла?! Только он давным-давно перебрался на Сардинию… или на Сицилию?.. Ах, не помню, надо будет у Протесилая спросить — он наверняка знает!

Иолай действительно не раз плавал и на Сардинию, и на Сицилию: торговал, помогал благоустраивать ахейские колонии, приобщал островитян к микенским модам и эллинскому образу жизни, ну и, конечно же, к историям о богах, полубогах и о лучшем из смертных, Геракле — а как же без этого, особенно если из первых рук?!

В один из своих очередных приездов Иолай был немало удивлен, обнаружив на Сардинии новенький и весьма милый храм, воздвигнутый в честь… Иолая! Тем паче, что, по отзывам жрецов и прихожан, культ процветал.

Иолай смущенно хмыкнул, принес жертву самому себе — баран попался на редкость вкусный — и, завершив дела, поспешил уплыть домой раньше обычного.

— Ну их всех, — справедливо рассудил он, взойдя на борт, — ни к чему приучать паству к регулярным явлениям. Еще ляпнешь что-нибудь не то — прорицатели потом толкованиями замучают!