Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По ночам, когда было относительно спокойно, она вспоминала свою далекую родину, московский университет, работу в Коминтерне и даже свое короткое замужество, мучаясь от того, что не поехала с Витей на дальневосточную заставу. Ведь если б поехала, он не погиб бы в тридцать пятом на маньчжурской границе.
Она почти не встречалась в Испании со своими соотечественниками — советскими добровольцами, хотя их было не так уж мало — больше двух тысяч, и почти все они были танкистами и летчиками. В их же бригаде сражались стрелки и артиллеристы, и лишь в начале тридцать девятого ее случайно нашел в Мадриде Михаил Кольцов:
— Вероника Дмитриевна? Значит, вы и есть героическая Сильвия!
Кольцов знал Сильвию по Коминтерну!
Она рассказала Михаилу Ефимовичу, с каким трудом попала в Испанию, ведь туда брали только мужчин.
— И помог мне, в частности, Георгий Димитров, — призналась она.
Весной тридцать девятого фашистские войска ворвались в Мадрид. Начались тяжелейшие бои на баррикадах.
Двадцать девятого марта около радиостанции Сильвия упала. На груди ее было знамя бригады.
Через год, когда никто еще не знал о предстоящей войне, моей матери сообщили, что ее младшая сестра Вероника награждена орденом Боевого Красного Знамени — посмертно.
В октябре сорок первого мы, желающие попасть на фронт, осаждали Московский горком комсомола в Колпачном переулке. В военкомате у меня ничего не вышло, а здесь, кажется, была какая-то надежда. Говорили, что тут формируют комсомольские истребительные батальоны, партизанские группы и даже отряды разведчиков.
В горкоме было людно, шумно и безалаберно суетно, но в этой сутолоке, внимательно присмотревшись, можно было обнаружить свой жесткий порядок.
Она встретилась мне возле одной из дверей, спросила:
— Вы тоже?
— Да, но только не знаю, возьмут ли? В военкомате отказали.
Вид у нее был какой-то несерьезный, пигалица, кроха, с большими детскими глазами, в которых слились восторг, удивление и испуг.
Оказалось, что она из соседнего переулка, как и я, перешла в восьмой класс, у нее, как и у меня, есть оборонные значки. Но надеть она их постеснялась.
Она спросила, как меня зовут, я ответил и в порядке вежливости тоже спросил.
— Вероника, — отозвалась она.
— Странное имя, — я почувствовал, что сказал явную глупость.
— Почему же?
— Да так, знакомые у меня были, — пробормотал я еще более смущенно.
Из первой комнаты меня направили в третью. Из третьей — во вторую. Из второй — опять в первую. Наконец прорвался в кабинет секретаря горкома.
Там мне тоже сказали:
— Рано еще!
Я, огорченный, вышел на сухую мерзлую улицу.
Вероника увязалась за мной. Мы вместе дошли до моего дома.
«Смешно, — подумал я. — Девчонка провожает меня».
Я не стал спрашивать, где она живет, меня это не интересовало: у меня были две девочки Нина и Наташа, куда лучше Вероники, и я их тайно любил. Она же записала мой адрес и телефон.
Чтобы не болтаться без дела, я устроился на работу катошником в типографию «Московский большевик», неподалеку, по соседству. В ротационном цехе, где я катал роли бумаги и закреплял их на печатной машине, выпускалась газета «Московский большевик», многотиражки «На боевом посту», «Сталинская трасса», «Советский метрополитен» и листовки для населения оккупированных районов. Я, как несовершеннолетний, работал с шести утра до двенадцати, а по ночам еще дежурил на крыше, тушил немецкие зажигалки.
Однажды, выйдя из типографии, я увидел Веронику.
— Ты что?
— Тебя жду.
— А откуда ты знаешь, что я тут работаю?
— Мне твоя мама сказала.
Мы собирались на Чистые пруды копать траншеи. Вероника пошла с нами. И копала землю вместе со всеми.
Потом опять проводила меня до дома.
Так стало повторяться почти каждый день.
Признаться, мне стало все это основательно надоедать, но отвадить Веронику прямо я не решался.
В начале декабря я все-таки добился своего — меня зачислили в комсомольский истребительный батальон. Но сначала батальон направляли куда-то на учебу в Подмосковье.
Сбор был назначен во Владимирских казармах по соседству с институтом Склифосовского.
Вероника пошла провожать меня.
У ворот казарм мы попрощались.
— Это тебе, но сейчас не читай, — сказала Вероника и, сунув мне записку, убежала.
Я развернул записку:
«Очень прошу — пиши мне. Я тебя люблю. С того дня в Колпачном», — прочитал я. Внизу значился ее адрес.
Признаюсь, я даже опешил: «Еще чего не хватало! А если я тебя не люблю, что тогда?..»
Нас отправили на станцию Петушки, а оттуда, уже в январе, мы попали на фронт.
С фронта я писал Нине и Наташе, писал одинаково нежные письма, в которых весьма прозрачно и, как мне казалось, красиво говорил о своей любви, и они мне писали, чуть сдержаннее, но тоже о любви. Нина даже прислала свою фотографию с надписью «Дорогому…»
Тайно я гадал, кого же мне все-таки выбрать, когда кончится война, но война затягивалась, и казалось, ей не будет конца.
В сорок третьем я загремел в медсанбат, а оттуда в госпиталь в Гороховец, что под Горьким, и там получил письмо от Нины. Она писала мне, что любит другого и выходит замуж. Просила вернуть фото. Я порвал его. Оставалась еще Наташа, но письма ее приходили все реже и реже и становились нескрываемо холодными.
Я пролежал в госпитале чуть ли не полгода, и именно тут стал ловить себя на мысли, что все чаще и чаше начинаю вспоминать Веронику. Она уже совсем не казалась мне замухрышкой и пигалицей.
Как-то я решился и написал ей письмо — большое, просил не ругать за долгое молчание, а в конце приписал: «Пришли мне свою фотокарточку».
Прошла неделя и другая, но ответа не приходило, я перепроверил адрес на полуистлевшей записке и написал вновь. Но и на сей раз Вероника не ответила.
Уже с фронта я сочинил еще одно письмо на ее адрес и на треугольнике приписал: «Родителям Вероники».
Вскоре пришел ответ: «Вероника с февраля 1943 года в действующей армии», — писала ее мать. А адрес не указала.
Я снова отправил письмо матери, и только тогда у меня оказался адрес полевой почты Вероники.
И странное дело, чем я больше искал Веронику, тем больше она мне была необходима. Я уже не вспоминал ни Нину, ни Наташу, а Вероника…
Но письма мои так и оставались без ответа.
Я
