Атлант расправил плечи. Книга 3 - Айн Рэнд

— Поедемте, мистер Виллерс, — сказал проводник.

— Нет! — закричал Эдди, сжимая металлический поручень с такой силой, словно желал срастись с ним.

Зазывала пожал плечами:

— Ну, дело твое, помирай, если хочешь!

— Куда вы поедете? — спросил машинист, не глядя на Эдди.

— Мы просто поедем, приятель! Поищем, где можно остановиться… где-нибудь. Мы из Калифорнии, из Империал-Велли. Парни из Народной партии разворовали весь наш урожай и все, что было у нас в погребах. Они это называют продразверсткой. Поэтому мы просто снялись с места и поехали. Приходится путешествовать ночью из-за парней из Вашингтона. Мы просто хотим поселиться где-нибудь… Можешь поехать с нами, приятель, если тебе некуда идти, или, если хочешь, подвезем тебя поближе к какому-нибудь городу.

— Им не основать тайное свободное поселение, равнодушно подумал Эдди, слишком они злобны. Но и шайкой налетчиков им тоже не стать — для этого нужно еще больше злости. У них не больше шансов основать поселение, чем у мертвящего света их фонаря; подобно этому свету, они растворятся в бескрайних пустынных просторах страны.

Он стоял на ступеньках, глядя на фонарь. Он не смотрел, как последние пассажиры последней «Кометы Таггарта» переместились в фургоны.

Последним в фургон сел проводник.

— Мистер Виллерс! — в отчаянии позвал он. — Поехали!

— Нет, — сказал Эдди.

Рыночный зазывала махнул рукой в сторону Эдди, стоявшего на ступеньках лесенки над их головами.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь! — воскликнул он; в его голосе слышались одновременно угроза и мольба. — Может быть, кто-нибудь будет проезжать здесь и подберет тебя — через неделю или через месяц! Может быть! Хотя кто — в наши-то дни?

— Убирайся, — сказал Эдди Виллерс.

— Он снова взобрался в кабину. Повозки дрогнули и, скрипя и покачиваясь, скрылись в темноте. Эдди сидел на месте машиниста, прижавшись лбом к бесполезному дросселю. Он чувствовал себя капитаном потерпевшего крушение океанского лайнера, который предпочел гибель вместе с кораблем спасению на утлых суденышках туземцев, дразнивших его превосходством своих лодок.

Вдруг волна слепого праведного гнева захлестнула его. Он вскочил, схватился за дроссель. Поезд должен тронуться, во имя победы чего-то, чему он не знал названия, двигатель должен заработать.

Не думая, не рассуждая, не чувствуя страха, одержимый праведным гневом, он начал наугад дергать за рычаги, за дроссель, нажимать на мертвую педаль; он пытался осознать источник и цель своей отчаянной борьбы, одновременно ясные и туманные, зная лишь, что борется во имя них.

— Нельзя это оставить! — повторял он себе. Перед его глазами вставали улицы Нью-Йорка. Нельзя все так оставить! Он представлял огни железных дорог. Нельзя это оставить! Он видел дым, гордо поднимавшийся из заводских труб. Он пытался пробиться сквозь туман и увидеть то, что лежало в основе всего этого.

Он держал витки проводов, соединяя и снова разъединяя их, и вдруг словно ощутил запах сосен и тепло солнечных лучей. «Дэгни! — позвал он про себя. — Дэгни, во имя всего лучшего в нас!..» Он дергал за бесполезные рычаги и за дроссель, который ничем не мог управлять… «Дэгни! — взывал он к двенадцатилетней девочке на залитой солнцем лесной просеке, — во имя всего лучшего в нас я должен сдвинуть с места этот поезд!.. Дэгни, вот что это было… и ты уже тогда это знала, а я не знал… ты знала это, когда повернулась и посмотрела на рельсы… Я сказал тогда: „Не просто заниматься делом и зарабатывать на жизнь…“ Но, Дэгни, дело, и способность зарабатывать, и то в человеке, что позволяет ему этим заниматься, — именно это и есть лучшее в нас, именно это и нужно было защитить… Во имя спасения всего этого, Дэгни, я должен сдвинуть с места этот поезд…»

Поняв, что сидит на полу кабины и что здесь уже больше ничего нельзя сделать, он поднялся на ноги и спустился по лестнице вниз; он смутно подумал о колесах, хотя знал, что машинист их уже осматривал. Он спрыгнул на землю, и под ногами его заскрипел песок пустыни. Он постоял немного и в наступившей оглушительной тишине услышал шорох кустов перекати-поля, шевелящихся в темноте, словно смеялись невидимые полчища, — они могли двигаться куда угодно, в отличие от «Кометы». Поблизости раздался шорох погромче — Эдди увидел маленького серого кролика. Кролик поднялся на задние лапки и понюхал ступеньку одного из вагонов «Кометы Таггарта». Охваченный кровожадной яростью, Эдди бросился к кролику, словно в этом крошечном сером существе воплотились те вражеские силы, продвижение которых он обязан остановить. Кролик метнулся назад в темноту — но Эдди понял, что ему не остановить врага.

Эдди подошел к локомотиву и взглянул на сдвоенные буквы «ТТ». Потом упал на рельсы у колес локомотива и разрыдался; свет прожектора над его головой был не в силах превозмочь бесконечную ночь.

Над освещенной огнями долиной сквозь открытое окно лились из-под пальцев Ричарда Хэйли звуки его Пятого концерта. Это была симфония победы. Звуки взмывали ввысь, они пели о взлете, они сами были подобны взлету, это была суть восхождения, его выражение; казалось, эти звуки служили музыкальным воплощением всех человеческих поступков и мыслей, побудительным мотивом которых служит восхождение. Эта музыка походила на солнечные лучи, вырвавшиеся на свободу из-за туч. В ней воплощались легкость освобождения и энергия целеустремленности. Она омывала все вокруг, вселяя в сердце радость силы, свободной от всяческих оков. Лишь едва слышные мрачные нотки свидетельствовали о том, чего ей удалось избежать, но свидетельствовали, словно изумляясь, даже смеясь, потому что, как оказалось, ни боли, ни скверны не существовало и не должно было существовать. Это была песнь полного освобождения.

Свет из окон домов в долине яркими пятнами падал на еще лежавший на земле снег. На гранитных уступах и толстых ветвях сосен снег лежал большими шапками. Но голые ветви берез уже устремились вверх, словно не сомневались, что скоро покроются весенними листочками.

Освещенный прямоугольник на склоне горы был окном кабинета Маллигана. Мидас Маллиган сидел за столом. Перед ним лежала карта и испещренные колонками цифр листы бумаги. Он составлял список активов своего банка и разрабатывал план капиталовложений.

Он помечал выбранные населенные пункты: Нью-Йорк, Кливленд, Чикаго… Нью-Йорк, Филадельфия… Нью-Йорк… Нью-Йорк… Нью-Йорк…

Освещенный прямоугольник в низине был окном дома Даннешильда. Кей Ладлоу сидела перед зеркалом, задумчиво рассматривая тона актерского грима, разложенные в потертом чемоданчике. Рагнар Даннешильд лежал на диване, читая Аристотеля: «…поскольку эти истины верны для всего сущего, а не для какого-то отдельного вида. И все люди используют их, так как они существуют в реальности как сущие… Потому что принцип, которого должен придерживаться каждый, кто имеет понятие о чем-то сущем, не есть гипотеза… Очевидно, следовательно, что такой принцип есть самое несомненное; продолжим: в чем заключается этот принцип? В том, что одно и то же свойство не может одновременно и равным образом принадлежать и не принадлежать одному и тому же субъекту в том же отношении…»

Освещенный прямоугольник среди возделанного поля был окном библиотеки судьи Наррагансетта. Он сидел за столом, свет лампы падал на страницы старинного документа. Он пометил и вычеркнул противоречивые утверждения, приведшие когда-то к тому, что этот документ утратил силу. Теперь он писал на его страницах новое предложение: «Законодательное собрание не может принимать законы, ограничивающие свободу производства и торговли…»

Освещенный прямоугольник в глубине леса был окном хижины Франциско Д'Анкония. Франциско лежал на полу, рядом с пляшущими в камине языками пламени, склонившись над листами бумаги. Он заканчивал эскиз плавильни. Хэнк Реардэн и Эллис Вайет сидели у камина.

— Джон сконструирует новые локомотивы, — говорил Реардэн, — а Дэгни займется прокладкой первой железной дороги между Нью-Йорком и Филадельфией. Она…

И вдруг, услышав его следующие слова, Франциско вскинул голову и рассмеялся. Он смеялся одобрительно, легко и победно. Смех Франциско заглушил доносившиеся откуда-то сверху отдаленные звуки Пятого концерта Хэйли, но он тоже звучал триумфально. В словах, над которыми, приветствуя их, смеялся Франциско, были лучи весеннего солнца, освещавшего лужайки у порогов деревенских домов, блеск моторов, сияние стальных конструкций новых небоскребов, глаза молодых людей, уверенно и бесстрашно смотрящих в будущее.

Фраза, которую произнес Реардэн, звучала так:

— Возможно, она попытается содрать с меня последнюю рубашку, запросив немыслимую цену за перевозки, но я с этим справлюсь.

На самом высоком уступе горы мерцал слабый свет. Это был свет звезд, блестевший и в прядях волос Галта. Галт смотрел не на долину внизу, а далеко за ее пределы, в темноту. Рука Дэгни покоилась у него на плече, ветер спутывал их волосы. Она знала, почему ему хотелось взобраться на вершину и о чем он сейчас думает. Она знала, что он хочет сказать, и знала, что он первый скажет ей об этом.