Записки кинорежиссера о многих и немного о себе - Евгений Татарский

Вел ее Игорь Борисович Дмитриев. «Господи! – подумал я, – если и писать какой-то текст, то говорить этот текст должен Дмитриев, и от своего лица!» Важно было только начать. Я попросил жену стереть крошки со стола, взял несколько листов бумаги и сел писать закадровый текст, благо, фильм я знал наизусть и понимал, как и куда будут вставлены эти реплики. Первую фразу было никак не придумать, но потом она неожиданно возникла сама: «Про наши похождения с принцем в Лондоне пресса писала много чепухи и глупостей…» и дальше все по порядку до фразы: «И тут, вернемся…»

Фильм «Папа, мама, служанка и я» смотрели многие, но немногие помнили, какой там хороший закадровый текст от лица персонажа де Фюнеса:

– Это не я! Это наш племянник! Вот это я! – говорил де Фюнес.

– Нет, это не я! – говорил Дмитриев. – Это наш попугай Фери! Вот это я!

Я имел право на эту фразу, потому что Дмитриев был одет во все белое с золотом, с орденом на левой стороне, и все время красовался. Он был самовлюбленный, как попугай.

Этой фразой и тональностью был задан обертон всего фильма и всего закадрового текста. Дальше писалось проще.

– Ваше Высочество! – говорит Дмитриев.

– Нет, нет, мы в походных условиях, – отвечает Даль.

– Ваше Высочество, но обед?

– Хорошо, поедим, но без аппетита!

Это не авторская фраза, ее придумал я. Вот так, по кусочкам, по кусочкам… Вечером я позвонил Игорю Борисовичу:

– Игорь, надо кое-что озвучить! Приходите завтра после трех, мы сделаем это!

С утра я приехал на студию, попросил монтажера кое-где расставить кадры, а где-то уплотнить, чтобы помещался текст. Это были элементарные технические проблемы, которые мы решили за 2–3 часа с прекрасным монтажером Тамарой Александровой Гусевой. С Тамарочкой Гусевой мы начали работать «ноздря в ноздрю» в одно и то же время. Она была ассистентом монтажера Стеры Гораковой, а я был вторым режиссером у Венгерова, у Хейфица. Она работала с ними, я работал с ними.

И когда я смог себе позволить снять дипломную работу на двадцать минут, то я подошел к ней и сказал:

– Хочешь, мы с тобой поработаем вместе?

Она ответила:

– Давай, Женя, конечно!

Для нее это была первая самостоятельная работа. Фильм был принят, и мне, и Тамаре включили зеленый светофор. Все двери в большое кино были открыты! Само собой разумеется, что, когда я снимал большое кино, то монтировали мы его с Тамарой, и «Золотую мину», и «Флоризеля».

В три часа дня мы пришли в ателье озвучания, и я дал тексты. Дмитриев очень мило и симпатично все сделал, но я считал, что картина от этого лучше не стала. Там все по-другому было задумано: для меня ирония в фильме была заложена в приключениях принца. Но чиновники решили, что я всерьез восхищаюсь принцем. Какое тут любование, какой там положительный герой? Он трус, просто трус! Это было прямо заложено.

Например, когда мы снимали эпизод в клубе самоубийц, и Председатель отправлял принца на верную смерть, Даль говорил:

– Женя, давай кого-нибудь попросим принести иголку, и в момент, когда выпал туз пик, я уколю себя, а вы снимайте крупно-крупно, как у меня расширяются зрачки.

– Давай!

Правда, фокус с расширяющимися зрачками не прошел, но зато у него отклеились усы…

– Ой, Марк, как хорошо! – говорит принц, когда его спасают слуги.

Я считаю, что чиновники были неправы, а я был прав. В конце концов, я привык к этому закадровому тексту, благо, он был написан мной.

Когда нужно было написать текст, я позвонил автору сценария Дубровскому, с которым у меня дружеские отношения.

Я сказал:

– Слушай, Гарик, они требуют переделать то-то и то-то… Давай напишем закадровый текст?!

– Напиши! – сказал Гарик. – Тебе это так нравится. Ты сделал, ты и выкручивайся.

Вот так это было сказано. Больше на эту тему я никогда с ним уже не говорил. Очень только жалею, что не вписал себя в титры как автор закадрового текста. Я легкомысленный был, молодой еще, мне еще пятидесяти не было. Я об этом жалею сейчас. Это было действительно мое творчество, и этот текст живет уже самостоятельной жизнью. И даже однажды спас мне жизнь. Я расскажу об этом.

Хирург

Был такой горький период в моей жизни – в 2002 году я свалился с мощнейшим инсультом, с кровоизлиянием в мозг. После долгих мытарств и переездов по всей Ленинградской области, сначала из деревни в Приозерск, потом снова в деревню, меня привезли в Петербург. Потом долго ездили по Петербургу в поисках больницы, в которой могли бы меня прооперировать. Все это происходило под нажимом бывшего директора киностудии «Ленфильм», режиссера и моего доброго товарища Виктора Анатольевича Сергеева. Он нажимал на администрацию Петербурга, администрация на главврача больницы, главврач на хирурга, на которого указали:

– Он может сделать эту операцию!

Надо сказать, что мне уже было за 60 лет, в глубоком инсульте, без сознания меня возили семь-восемь часов по области и по городу, и тогда один знакомый врач позвонил Сергееву и сказал:

– Грузи его на самолет и отправляй в Германию!

Он договорился, что в Германии сделают операцию.

Но Витя ему сказал:

– Боря, я его не довезу! Надо искать кого-то в Петербурге!

И меня отвезли во 2-ю Городскую больницу.

Со мной был сын. Он передал меня с рук на руки врачам. Меня оперировал замечательный человек Юрий Алексеевич Шулев. Как иначе я могу охарактеризовать этого человека, если я сейчас сижу, разговариваю и помню все, что было вчера, и что – 40–50 лет назад?! Помогал ему Вадим Наильевич Бикмуллин. Эти два хирурга делали мне многочасовую операцию ночью во 2-й Городской больнице.

Шулев утром должен был улетать в Париж на какой-то симпозиум, а тут ему подсовывают такую операцию. Потом он сказал:

– Знаете, Евгений Маркович, эту операцию в вашем возрасте и в том положении, в котором вас привезли, выдерживает один из десяти. И вы этот билет счастливый вытянули!

Я говорю:

– Спасибо, спасибо, профессор…

– Нет, это вам спасибо! – отвечает он.

– Как мне? Я был без сознания…

– Нет, это больные так думают, а нейрохирурги знают, что на девять десятых все зависит от больного. Если он хочет жить, он будет жить!

Я говорю:

– Я не мог хотеть…

– Это так кажется на уровне сознания, а в подсознании – хотел!

Я ему поверил.

Я пережил эту операцию. Потом было две недели коматозного состояния. Я был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, не узнавал сына в течение семи-десяти дней. Он был единственный, кого пускали ко мне в реанимацию, и спрашивали:

– Евгений Маркович, кто это?

А я отвечал:

– Я не знаю.

Я этого не помню, мне рассказывал сын. Потом сына спросили:

– А кого он любит больше всех в семье?

Сын, стесняясь, сказал:

– По-моему, внука…

– Принесите фотографию внука. Есть?

– Есть!

Мне принесли фотографию внука:

– Евгений Маркович, это кто?

– Марик! – сказал я.

– О-па! Узнал!!! Замечательно все!

А когда на следующий день сын с утра пришел в больницу, навстречу вышел дежурный врач, хлопнул Витю по плечу:

– Витя, ну все!

Витя посмотрел на него и разрыдался… Он подумал, что все…

Надо же было такое сказать парню! А оказывается, «все» – означало, что в этот день отключили искусственную вентиляцию. Я задышал сам.

Витя потом мне пересказывал беседу с Шулевым. Ночью, перед операцией, Шулев посмотрел на сына и спросил:

– А кто ваш папа?

Он понимал, что кто-то, раз так давят, так жмут… Витя сказал:

– Кинорежиссер!

Это было неожиданно для Шулева. Он военный врач, прошел Афганистан. Он, человек похожий на боксера-средневеса, который всегда собран, всегда кулаки сжаты и всегда готов отвесить.

Очевидно, Юрий Алексеевич Шулев определенным образом относился к советскому кино, и он сказал:

– Да? И что снимал ваш папа?

Витька сказал первое, что пришло в голову:

– «Приключения принца Флоризеля».

– Это ваш папа снимал?!

– Да.

– А-а-а… Этому человеку я буду делать операцию! – сказал Шулев, то ли себе, то ли окружающим.

– Так, зовите реаниматора из 3-й Городской! – он засучил рукава…

К утру закончили операцию.

Хорошо помню, что, когда дней через десять нас познакомили и я стоял на дрожащих ногах, не зная, буду ли я ходить, умею ли я ходить, я спросил:

– Юрий Алексеевич, а почему вы, когда услышали, что я снимал «Приключения принца Флоризеля», то сказали, что этому человеку вы будете делать операцию?

– Я скажу! – ответил он. – Это вы писали тексты к картине?

– Не все, а только закадровый.

– Это вы написали: «Он решил сыграть с принцем в прятки! Не знает, дурачок, что у нас в стране прятки – национальный вид спорта»?

Я сознался:

– Я!

– Вот из-за этого я вам сделал операцию. Вы в каком году это написали?

– Вы увидели картину в 81-м, а я снимал ее в 79-м году.

– В 81-м… Я-то хорошо помню это время – сказал он, – время, когда мы шепотом безобидные анекдоты под одеялом жене рассказывали. Я подумал: «Господи, есть же люди, которые так ощущают себя в обществе и пространстве, что могут заявить „У нас в стране прятки – национальный вид спорта“»!